Веришь, что всё грязное из тебя – вон. И ещё веришь в то, что истинно уверовал, ведь только так будет польза. Ибо сказано про слепых: «Воздалось им прозрение по их вере».

Вот лейтенант в баньке помылся, переоделся во всё чистое, как на парад или в последний бой. И ушёл за штабную палатку, подальше. Один. Думали – скоро вернётся, потом забеспокоились – что-то долго парится. Не угорел ли?

Банька всё время в рабочем состоянии. Круглые сутки в ней есть необходимость.

Потом кинулись искать…

Не выдержал. Дрогнул.

Двое детей у него, где-то далеко. Там, где чисто и не опасно. Всего неделю прослужил. Прибыл на замену. Офицеров меняют персонально. Рядовой и сержантский состав – списком.

Я сдавал ему дела. Обучал разным премудростям. Как выжить в здешних условиях. Он внимательно слушал, задумчиво кивал, что-то помечал в блокнотике. Аккуратный, подтянутый, высокий. В солидной организации работал, за границей бывал в командировках. Проговорился, мол, подсидели его, потому сюда и отправили и уже вряд ли назад возьмут. А место – «хлебное».

Это как карточку потерять в блокаду.

Похоже, это его больше всего расстраивало. И взгляд – застывший, леденистый. Холод его уже начал студить.

Не хотелось ему в глаза заглядывать.

Молчит, молчит. Слова из него не вытянешь. Потом вдруг снова про работу свою.

А мне надо ехать. Начштаба полка уже все бумаги к отправке «сложил». Как теперь со мной?

Может быть, вот сейчас вернёмся, приказ и – на станцию!

И – домой! Ждал этого дня, отгонял нетерпение. Работал. И теперь ничто во мне не всколыхнулось от этой новости. Только усталость. Обыденно. Прошло то время, когда это очень напрягало, волновало. Попривык? Нет, втянулся в необходимость и согласился с таким порядком вещей.

Нет, что-то всё-таки мешает принять полностью это утверждение.

Главное ощущение – устал.

– Пётр, разворачивай. К блокам, – приказываю водителю.

– Маршрут?

– На Янов.

Поворот направо. У нас все допуски-пропуски. Летим безостановочно.

Еду прощаться.

Вот они, блоки, все четыре, выстроились перпендикуляром к реке. Припять блеснула впереди, ослепила, притушила зрение.

Зачем? Куда летим мы? Подвергая опасности себя, подчинённых. Не страшно, и кайф эйфории, как прежде, не приходит. Только смертельная усталость.

И вновь, вновь тянет что-то уточнить в замерах, и не верится, что это может быть так убийственно.

Эх, нет старлея из штаба сектора! Он умеет зарядить обстановку весёлым ознобом риска!

Хочется запомнить больше, взять с собой, заполнить по максимуму ячейки памяти, как соты в улье к Яблочному Спасу!

Скоро, скоро – Яблочный Спас. После строгого поста. Лето на закате.

Вряд ли сюда вернусь. В ближайшее время уж точно.

Может быть, поэтому сейчас даю команду возвращаться в Зону?

– Давай к холму, к Чистогаловке.

Экипаж остаётся в машине, на своих местах. Лезу на холм. Довольно высоко и круто. Лезу, карабкаюсь. Стою, и во мне крепнет уверенность, что подо мной курган, в глубине которого погребён князь, и конь, и утварь, и меч, рядом благородные воины свиты в богатых доспехах.

Прекрасный вид. Деревья расступились. Вот он – раскуроченный, жалкий бок взорванного корпуса, вместившего в себя семьдесят пять Хиросим.

Останки машинного зала. Именно – останки, как о погибшем человеке.

Оператор главных циркуляционных насосов, дежуривший в ту смену, не найден.

Только памятная табличка с именем.

Засыпать бы останки четвёртого блока, похоронить, чтобы и трубы не было видно. Песка в реке хватит! И забыть про этот высоченный холм на тысячи лет.

Где-то там, правее, впереди – Киев. Родина моя! Отец строил Южный железнодорожный мост, а тут и я появился, ворвался в лихорадку буден первым криком, изменил привычный ход вещей.

Отцу тогда было, как мне – сейчас. Немного за тридцать. И были потом другие мосты в его и нашей семейной жизни.

Большие: через Волгу, Урал. Могучие плечи рек.

Но этот – первый.

И я тоже – первенец.

Снова эта мысль вернулась ко мне.

Начало долгой работы отца с горячим железом мощных заклёпок, высокие, ажурные пролёты. На крепких опорах-ногах шагает мост через синее пространство большой воды, между далёкими берегами.

– Это не страшно? – спрашивал я его, повзрослев.

– Храбрость без знаний – безрассудство. Пшик. Пустой риск, погибель. Чтобы закрыть собой амбразуру, хватит одного мига, и всей жизни станет мало. Бездна мгновения. Такой он огромный, этот миг, поэтому надо быть личностью.

Он был немногословен, разговаривал негромко. Немного сутулился от работы с тяжёлым железом.

Меня принесли в пелёнках. Мама оставила старшую сестру, ушла в магазин. Лёгкая, красивая. Мама моя.

Атомная энергия материнской любви.

Я расплакался. Сестра стала качать, успокаивать. Кроватка опрокинулась, и я мгновенно успокоился.

Так рассказывала сестра.

Было ли это каким-то особенным знаком в самом начале моей жизни?

Всё это время я лишь помнил о том, что родился в Киеве. Потому что вскоре переехали на другую реку. Там тоже был большой мост, но другой.

В школе гордился, когда задали на дом – запомнить отрывок из гениального Гоголя: «Редкая птица долетит до середины Днепра…»

Кажется, запомнил с одного раза. Очень легко и радостно, потому что вспомнилась живая артерия реки, не надо было напрягать память, чтобы представить её, хотя и был я совсем маленьким.

Настоящее потрясение происходит на генном уровне.

Это же – про меня. Я знал, что есть это постоянство, которым можно гордиться, Киев. Вспоминал, гордился, но эта память была абстрактной. Как пальцем ткнуть в пустое брюхо пробитого глобуса.

Теперь родина меня позвала.

– Настало время возвращать долг, Володимир! Ибо сказано в Апокалипсисе, и стало пророчество пронзительной реальностью случившегося: «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь», и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки» (Откр. 8, 10-11).

Ведь слово «чернобыль» и означает «полынь»…

– Вот он – я, нэнько, мамо! Весь перед тобой! Вернулся я на родину. Не когда благостно, а когда смерть пропитала воздух вокруг. Я – твой! Скажи, что надо сделать ещё, чтобы не было тебе так больно! И страшно за детей твоих! Я и младенец – вновь родившийся сейчас, младенец, зависимый от матери, питаемый ею, подчинённый её воле. От этого зависит моё здоровье, здоровье многих, разных людей и вся жизнь – потом.