Между этими флагами — старший батрак поместья Мотеюс. Пьяный вдрызг, зажмурившись и с черным крестом на плече, вроде падшего Христа с Голгофы. На второй телеге — старый настоятель из Сугинчяй Бельскис клюет носом, обрядившись в белый стихарь — ну просто шутник сват. На третьей — гроб, разукрашенный золотыми бубликами, точно сундук с приданым посреди венков, и поезжанин Франек, которого донимает дурная зевота. На четвертой — пани Милда в черной фате, будто невеста-смертушка, к себе Мартину прижимает, хотя та всем телом вперед подалась, обеими руками за Мешкяле держится. Мешкяле в парадной форме — статный, румяный, так и пышет огнем — ну просто пламенный столп из вещего сна Розалии. За ними — телеги с лежащими вповалку пьяными певчими да шестеро кукучяйских шаулисов, чтоб нести гроб, в одной куче.

Когда похоронная процессия добралась до ворот костела да когда помещичьи батраки стали девок из телег вытаскивать, послышался истинный свадебный визг. А тут еще Нерон разлаялся, вороны раскаркались, и Чернюс с супругой, выстроив всю школу, пригнали детей с венком почтить последнего графа Кукучяйской волости. Войдя в раж, Антанелис Гарляускас и не думал выпускать из рук графскую висюльку... Стоит ли удивляться, что графине Мартине вдруг худо стало?.. Оба опекуна, долго не думая, затащили ее под руки в костел. Вслед за ними ринулись похоронные поезжане и зеваки. Гроб и настоятеля Бельскиса внесли в костел последними... А что потом творилось — и описать трудно. Настоятель Бельскис как стал чихать возле катафалка, нюхнув кадила, так и не перестал до конца молебна. Ризничий Рилишкис поводил его под руку возле алтаря, открыл перед ним требник и закрыл, однако тот после вознесения даров отломил облатку, в рот себе отправил и подавился, опять адски зачихал да просипел:

— Какой это бес тут меня обуял?

— Иисусе, Иисусе, Иисусе, — шептали богомолки, обложившие перегородку перед алтарем, все еще не теряя надежды причаститься за душу покойного графа, но Рилишкис, когда Бельскис повернулся ко всем с „Ite missia est!”[10], злобно шуганул их:

— Кыш!

Кончились надежды с концом траурного молебна. Бельскис не стал даже евангелие читать.

Провожали кукучяйские бабы графа Карпинского на кладбище, умирая со страха, как бы земля под ногами не разверзлась да не поглотила их вместе с пьяным дряхлым ксендзом и веселыми похоронами. Спасибо двойняшкам Розочкам, которые, забежав вперед, осеняли крестным знамением шествие... Черт даже кукучяйским шаулисам ножку не подставил. Затащили-таки они графа на песчаную горку. Бельскис окропил с горем пополам могилу, где виднелся подгнивший гроб графини Ядвиги, и взревел:

— Прощай, Миколюкас! Легко ты жил, легко и умер, да будет легкой тебе кукучяйская землица под боком у супруги. Аминь.

И затянул «Ангел господний». Хористы Кряуняле подхватили песнопение, шаулисы Чернюса — гроб да лопаты. Раз, два — и холмик ссыпан и песнопение допето.

— Спасибо всем, выразившим сочувствие нам в столь тяжкую годину! — промолвила пани Милда и от волнения запнулась, но господин Мешкяле выручил:

— Будем счастливы, видя вас, господа, за поминальным столом.

— Домой, домой, домой! — бормотал Бельскис, поднимая с земли графиню. — Пока живы, должны есть и пить. Когда умрем, всему шабаш!

И, снимая через голову стихарь, первым припустился с горки. Словно ему пятки поджигали. Но у ворот поймали его сестры Розочки вместе со стаей других богомолок.

— Духовный отец, умоляем идти с нами, умоляем не смешить людей... Вы сегодня ночью многовато приняли...

Бельскис оторопел:

— Да кто вы такие?

— Мирские монашенки.

— Куда меня ведете?

— К канонику Бакшису. В гости. На ночлег.

— Брысь, блошки святого Франциска! — рассвирепел Бельскис, но сестры Розочки не струхнули, вцепились в рукава сутаны и повели из ворот, поклявшись обломать рога бесенку пьяного ксендза. Но бесенок Бельскиса оказался шустрым. Наклонил старика всем весом к земле, руки вызволил, опять приподнял и кинул его наутек...

Подбежав к каменной ограде, Бельскис задрал сутану и пустил струю — так молодое пиво вышибает из бочки затычку...

— Иисусе!

— Содом!

— Юдоль плачевная! — вопили богомолки, разбегаясь куда глаза глядят.

— Курицы! Квохтушки несчастные! — кричал Бельскис им в спину. — Разве ксендз не человек, разве ксендз не мужчина? — и всем кукучяйским зевакам огласил с амвона: — Стар я. Стар. Но силен как бык. Много могу съесть, много выпить и рассудок при том не теряю. Лишь один недуг истязает меня, братья и сестры. Пузырь уже не тот, что был. Далеко не тот, вы уж меня простите.

Вскоре похоронщики снова повалились на телеги и с грохотом понеслись по улице. Застоявшиеся лошади мчались, будто сорвавшись с привязи. Только теперь впереди всей этой дьявольской свадьбы летел господин Мешкяле, отдав вожжи батраку Мотеюсу, одной рукой придерживая пани Милду, а другой обнимая Мартину. Под аистовым гнездом Ванагаса, где когда-то Горбунок остановил свадьбу графа Карпинского, случилось нежданное-негаданное. Точь-в-точь как тогда, Кулешюс с гармоникой и кучей мальчишек да пареньков перегородил дорогу и, заставив лошадь Мешкяле взметнуться на дыбы, загорланил:

Милда с барышней вдвоем —

Вот для Балиса услада...

Пусть викарий подождет,

Балиса женить нам надо!

Свадьбу мы закатим все —

Не одну, а целых две! —

подхватили Зигмас и Напалис.

Вскочил Мешкяле на телеге во весь рост, словно святой Илья, меча громы да молнии:

— Прочь с дороги, собачья свора!

Аллилуйя! Знают все:

Женится матерый волк,

Женится матерый волк

На овечке и лисе.

Мешкяле, позеленев, выхватил кнут из рук Мотеюса, замахнулся:

— Прочь! С дороги!

Хитрую лису ты с пути своди,

Овцу к алтарю веди.

В сваты Бельскиса зови,

А меня в гробовщики!

Свистнул кнут Мешкяле. До Горбунка не дотянулся, но лошадь напугал. Бросилась лошадь вперед во всю прыть, шмякнув Мешкяле на колени к пани Милде, и умчалась. А вслед за ними и другие лошади — с фырканьем да ржанием. Хохоту было бы, пожалуй, не меньше, чем в тот год свадьбы графа,