надивиться бабы, а звонарь Антанелис хохочет. То согнется втрое, то выпрямится, словно в колокол звонит. Хоть раз в жизни Антанелису удалось отыграться — поднять на смех весь босой люд, а главное — самого Горбунка, который вечно над ним подтрунивает.

— Так ты что, колокольчик божий!.. Никак гостей для графа Михалека сзываешь?

— Ага. Подыскиваю веселую компанию.

— Коль слово сухо, не лезет в ухо.

— Не твоя беда. Смочу.

— А сколько заработала графская висюлька для твоего кармана да для Альтмана стакана?

— Десять серебряных.

— Будет заливать.

— А ты послушай, — отвечает Антанелис, зазвенев монетками в кармане штанов.

Аллилуйя, в самом деле

Молодец наш Антанелис,

Молодец наш Антанелис,

А у графа быть веселью! —

затягивает Напалис, а Горбунок сует звонарю под нос свою шапку:

Все на свадьбу наперегонки!

Антанелиса медяки,

А винчишко пьют босяки!

И тут Антанелис начинает доставать из кармана серебряные монетки да, поплевав на каждую, швырять лит за литом в шапку Горбунка, свободной рукой держась за сердце, чтоб не лопнуло от счастья.

— Да настанет светлая пасха для всех босых да голых в городке Кукучяй, а для графа Михалека — в царстве небесном!..

— Аминь.

На второй день пасхи, сразу после заутрени, побежали кукучяйские кумушки в Пашвяндре, чтоб разузнать, что к чему. Вернулись под вечер с большими новостями: граф Михалек-то и впрямь помер, играя в шашки с Франеком... на щелчки. Мартина принесли им кофеек и нашла обоих игроков мертвыми, а спальню полную чада. Франек, когда его вынесли во двор, очухался, а вот граф — нет... Пани Милда накинулась на Франека, зачем тот не вовремя вьюшку задвинул. А Франек только головой качал, будто и впрямь был виноват (кому неизвестно, что он глух как пень...). Пани Милда тут же послала верхом Мотеюса в Кукучяй заказать колокола и сообщить Мешкяле, который с час назад с ней и Мартиной пасхальными яйцами в Пашвяндре стукался. После двенадцати часов ночи Мешкяле доставил из Утяны пьяного начальника уездной полиции господина Заранку, своего старого приятеля, и не более трезвых следователя с врачом-экспертом. Эти двое продолбили графу череп и поспорили. Один говорит, что причина смерти — угар, а другой — что щелчки. Заранка кое-как помирил их и составил протокол, всю вину свалив на Франека, который, когда его допрашивали, опять только головой качал и отмалчивался. Лишь в самом конце, когда Заранка сунул ему в руку вечное перо, чтобы протокол подписать, Франек буркнул ему: „Idz do dupy spiewac”[8], и ушел. Заранка бросился за ним побагровев, будто индюк. Мешкяле с пани Милдой едва успокоили его и отвели всех троих наверх поить вишневкой. Еще и сейчас они там гуляют. Но уже не одни. Прибавились волостной старшина Дауба, секретарь Репшис, Чернюс и сугинчяйский настоятель Бельскис. Их всех Мотеюс доставил по приказанию пани Милды как свидетелей, чтобы вскрыть завещание графа. Эфруня, притаившись за дверью, краем уха слышала, что с этих пор до совершеннолетия барышни Мартины вся земля, скот и все имущество поместья будут принадлежать пани Милде, а сама барышня Мартина — господину Мешкяле.

— Где его голова была? Где головенка-то?

— И не спрашивай, ягодка. Эта ведьма Милда уже давно графа вокруг пальца обвела. Что ни просит, то он и напишет. А когда выпросила, чего ей надо было, самого послала к Аврааму овечек пасти.

— Да будет тебе. Побойся бога.

— Будто я глухая, будто не слышала, как Франек бродит вокруг покойника, снимает нагар со свечей и бормочет: „Gdzie baba rzadzi, tam diabel bladzi”[9].

— Иисусе, Иисусе, Иисусе... Чего доброго, Франек-то жалеет, что вместе с графом не помер...

— Помянете мое слово — его дни сочтены. Пани Милда не потерпит у себя под боком живого свидетеля.

— Да будет тебе...

— Будто я слепая, будто не видела, что у покойника глаза приоткрыты? Кому другому, если не Франеку, не дворне теперь пора помирать?

— Как ни верти, для бедного графа без шашек и рай не рай — один только Франек со своим терпением может ему там угодить.

— Как знать, правда ли, что настоятель Бельскис сватал за графа свою двоюродную сестру вдову, которая в шашки играет даже лучше мужчин?

— А кто тебе говорил?

— Сестра бабы Бельскисова кучера. После пасхи граф собирался уже ехать в Паужуоляй и целую ночь с ней в шашки играть. И обещал, если хоть раз продует, на ней женится.

— Видишь, а ты еще спрашиваешь, чья рука вьюшку задвинула.

— А я говорю, может, Франек?.. Из зависти...

— Уж другой такой дурочки, как ты, сестричка, в наше время и не отыщешь.

— То-то, ага.

— Ладно уж, ладно. Да будет ваша правда.

— Иисусе, Иисусе! Как эту ведьму святая землица носит?

— Подождите. Посмотрим еще, что Бакшис запоет.

— Да говорят, у него руки-то связаны. Вместе с завещанием графа нашли пачку писем Бакшиса, что он покойной Ядвиге писал. Пачка голубой ленточкой перевязана, а за ленточкой — записка: «Огласить лишь с разрешения пани Милды, сжечь — лишь после смерти настоятеля Бакшиса».

— Ишь, что творится! Застраховалась, змея, на всю жизнь.

— На оба конца способный бабец.

— Говорят, нашего Бакшиса даже и к могиле не подпустят. Такова воля графа.

— Иисусе, кто же его хоронить будет?

— Может, викарий?

— Нет. У викария после пасхальных песенок Горбунка желчь разлилась. Раньше, чем через неделю, с кровати не встанет. Кряуняле его чистым спиртом лечит.

— Вот обеднели, ягодка, ксендзами...

— То-то, ага.

Три дня жужжали бабы, а на четвертый — притихли, потому что с самого утра раззвонилась графская висюлька. Антанелис с похмелья перестарался или просто ошибся, но горожане, выбежавшие из дому, прождали целых полдня, пока, наконец, не увидели траурное свадебное шествие.

— Иисусе, дева Мария!

Уж чего-чего не навидался кукучяйский люд, но таких похорон...

На первой телеге развеваются два черных флага, привязанных к грядкам.