девкой местами поменяться. Целый месяц возле своего Пятраса на коленях простояла, пять лет у Швецкусов пробатрачив, место в неподходящее время потеряла. Ведь когда нанимал, Яцкус обещал приданое Стасе справить. А теперь кукиш показал. Что она заработает, если с Пятрасом на строительство шоссе уйдет?

— Пузо.

Еще неизвестно, что сам Пятрас запоет в чужих краях. Может, шмыгнет в кусты и будь здоров. Что тогда?

— Петля.

— Волком, не человеком был бы.

— Ай, сестричка. Все мужики вроде волков. Голодные цапают, сытые удирают.

— Дело говоришь. Мужская жалость не в сердце, а в штанах.

— Черт он! Черт! — вдруг заговаривает второй больной Алексюс, до сих пор не проронивший ни слова и, ковыляя, бросается наутек.

— Кто черт?..

— Где черт?..

— Что с тобой, сынок? — кричит мать Алексюса Аспазия, припустившись за ним.

— Может, от запаха водки одурел?

— Или у него в голове бараны бодаются?

— То-то, ага.

Однако Алексюс бежал не по полю. По дороге. Во двор своего бывшего хозяина Швецкуса. Так что и Горбунок со всей своей свадьбой подался туда.

— Дядя Яцкус, выходи! — кричал Алексюс, барабаня в дверь.

Яцкус Швецкус приплюснулся носом к стеклу, увидел целую толпу молчащих да одного кричащего, и черти-те что подумал. Выбежал в одной ночной сорочке в дверь:

— Что стряслось?

— Свадьбу Стасе играем.

— Тьфу! Чтоб тебя!..

— Погоди, дядя!

— Чего хочешь?

— Отдай Стасе деньги за корову...

— За какую еще корову?

— Что ты обещал в приданое ей дать.

— Кто тебе говорил?

— Сам слышал.

— Раз слышал, Алексюкас, то пускай Стасе берет тебя в свидетели и подает на меня в суд! — захихикал Швецкус, весьма довольный своим ответом.

— Ах, вот ты как?

— Вот так.

— Так может, дядя, скажешь, что и мне тетя Уле петуха не обещала?

— Что правда, то правда.

— Отвали чистоганом за петуха!

— Твоего петуха черт унес, хорьком обратившись.

— Не моя беда.

— А чья, Алексюкас? Твой петух — и беда твоя.

— Хорошо. Тогда выкладывай, дядя Яцкус, за мое ухо, что после заговенья содрал.

— Кто тебе сказал?

— Кто видел, тот сказал.

— Стасе видела! — завопили дети.

— Куда ты мое ухо дел, дядя Яцкус, спрашиваю? Куда?

— Отвяжись.

Твоего уха, Алексюс,

И след простыл.

Дядя Яцкус

Его курам скормил! —

запел Зигмас, а Напалис подхватил:

Ухо Алексюса погибло,

В желток превратилось,

Тетушка яйцо проглотила...

— Давай рассчитаемся, дядя Яцкус! — схватил его за грудки Алексюс.

— Пусти.

— Не пущу. Хватит, что ты мою кровь два года за полцены пил!

— Как ты нашу настойку.

— Ах, вот ты как!

— Вот так.

Не нашлось больше слов у Алексюса. Дурной пот прошиб. За три-четыре глотка дядя его вором обозвал. Поднял Алексюс кулак высоко, однако не ударил. Мамаша на руке повисла:

— Не надо, сынок. Пасха — праздник мира.

— Связавшись со всякими подонками, Алексюс, далеко не пойдешь, — сказал Яцкус Швецкус и ушел было в дом, но тут Альбинас Кибис схватил его в охапку:

— Повремени, дядя. Пасха так пасха, а чем мы тебе помешали? Почему ты нас подонками обзываешь?

Не нашел Швецкус, что ответить, а главный забияка босого племени продолжал:

— Так вот что, Алексюс. Раз уж ты записываешься в наше братство, то и наши законы выполняй. Врежь дяде по уху за Стасину корову, за своего петуха да ухо свое, и за то еще, что всех нас оскорбил.

Аллилуйя! Улийона

Овдовеет очень скоро!

— Ну как, Алексюкас? Бить будешь дядю или помилуешь?

— А ну его, Альбинас. Лучше, когда осенью с шоссе вернусь, красного петушка в подарок принесу да на крышу гумна ему посажу.

— Дело говоришь! Молодец! Раз уж садиться в тюрьму, то хоть бы было за что. Иди-ка спать, дядя Яцкус. Ну тебя к лешему.

Однако Швецкус на этот раз не торопился. Его плешивая макушка побагровела:

— Видит бог, вы тут несерьезно начали, мужики, зато я серьезно кончу. Сколько же ты, Алексюс, за свое ухо запросишь? Лит, два или три я тебе задолжал? Твоя плоть — тебе и цену называть. Свали камень с моей совести.

— Чертово копыто, а не совесть у тебя, Яцкус!

— Чем богат, тем и рад. У тебя шило не прошу, сапожник! — и Швецкус распахнул сорочку, где на груди вместе с ладанками висел черный замшевый кошелек. Но тут выскочила из сеней его жена Улийона. Обеими руками уцепилась за мужнину казну:

— Рехнулся ты, папаша?

— Отстань! Пусти!

— И не подумаю!

Ох ты, Уле, Улийона,

Ох, скупая ты жена...

Ведь порвется, ведь порвется

Так у Яцкуса мошна! —

кричит Зигмас, наигрывая на гармонике, но мошна у Яцкуса крепкая. Хохочут дети, бабы и мужики. До тех пор хохочут, пока Улийона не затаскивает своего муженька в сени, задвигает засов и рядом за воротами не начинает выть настоятелев Нерон.

— Слава Иисусу Христу! — доносится из мрака голос кукучяйского звонаря Антанелиса Гарляускаса.

— Во веки веков! Что скажешь, колокольчик божий? — спрашивает Горбунок.

— Ничего путного.

— Тогда желаю тебе ветра попутного.

— А вы не слыхали, что пашвяндрский граф Михалек свадьбу справляет?

— Будет заливать, Антанелис!

— Чтоб мне умереть на этом месте!

— Выкладывай, если не врешь.

— Во имя отца и сына... Не вру. Граф — жених, костлявая — невеста.

— Тьфу, тьфу, тьфу!

— Ах, чтоб тебя черти драли, — не могут