«Какая прекрасная погода», но всё равно хохочут. Здесь принято всегда смеяться или улыбаться — чтоб показать, что дела идут хорошо. Иначе не дай бог подумают, что дела плохи, а это уже может сказаться на работе. Они этого боятся, поэтому улыбаются автоматически.

— О, так вот почему. А я думал, что это какой-то сюрреализм.

— Нет, увы, подоплёка вполне рациональная. Но потом уже выработался автоматизм. Так сказать, философский автоматизм. Автоматические улыбки — в любых случаях. И старики тоже хохочут. Говорят, скоро, благодаря американизации, весь мир такой станет.

…В газетном читальном зале библиотеки посмотрели новейшие эмигрантские журналы.

На славистской кафедре они обошли уютные кабинеты с бесчисленными книжными шкафами по стенам.

— Вот уж где информация, — пробормотал Андрей. — Даже о родственниках поэтов есть целые исследования.

Но потом он подвёл Генриха к приколотым к стене листкам:

— Это простой перечень лекций по русской и советской литературе XX века, перечень тех писателей, которых проходят в течение учёбы. Прочти внимательно этот список. И обрати внимание на количество часов на каждого писателя. Сравним.

Генрих прочёл и рассмеялся.

— Тут и внимательности не надо. Всё понятно. Ну и ну. Во что же они хотят превратить русскую литературу?

Они вышли из здания.

— Да, так мы, пожалуй, сами себя не узнаем, — продолжал Генрих на улице. — А ведь мы пока ещё не оккупированная страна. И нагло треплются при этом, что их университет — независимый, светлый храм науки, здесь, мол, нет политики, пропаганды, пока не ткнёшься в обычную учебную программу.

— Ты знаешь, — разгорячённо добавил Андрей, — вот этого я совершенно не могу переносить.

Это был последний день пребывания Кегеянов у Круговых. Грустно было расставаться. Пока Генрих с Андреем бродили по университету, Лена с Любой сидели в студенческом кафе у подножия горы. Они тоже говорили о том, что открылись теперь друг другу.

— Включишь ТВ — вроде бессмысленно, но порой интересно, — говорила Лена. — А наткнёшься на политику — сразу начинается депрессия. И откуда столько злобы, причём именно против людей, против народа, а не против противоположного политического строя? И кем это всё изощрённо дирижируется? Начинаешь думать только о том, выживет ли Советский Союз или нет. И мучиться этим.

— Меня это тоже мучает.

Они помолчали.

— В конце концов, видишь, что социализм в принципе не сравнить с этими джунглями, с этим тоталитарным капитализмом.

— Да, мы здесь левеем не по дням, а по часам. Американизм кого хочешь выучит, — усмехнулась Люба. — Я тоже стала за социализм. А раньше мне было всё равно.

Прощальный вечер прошёл нежно, но не без надрыва.

— Приедем в Нью-Йорк, рванём на Брайтон-Бич, к одесситам, — заявила Люба. — Они грустят как-то добрее и лучше, чем наши так называемые интеллигенты. Исключая, конечно, Эдика Вайнштейна и Гердеров. Это друзья. Об Игоре я, конечно, не говорю. Но Мишу Замарина я не понимаю. Слишком закрыт.

Проводив друзей до автобуса, Андрей и Лена, возвращаясь домой лесной дорогой — уже спустилась первая тьма, — продолжали говорить о наболевшем. Вдали мелькали редкие огни коттеджей.

— Возьми эмигрантскую прессу, — говорила Лена. — Ведь иногда они говорят о фактах, о правде, и я помню, многие люди в самой России говорили то же самое, критикуя всё плохое, что было там. Но какая невероятная разница: здесь, в эмигрантской прессе, об этом говорят со злобой, со злорадством, с явным желанием, чтобы было ещё хуже… Причём хуже именно стране, людям, народу. А там говорят с болью, со страданием, желая добра своей стране, желая исправить положение в лучшую сторону…

— Почти то же самое и в американской прессе, с той лишь разницей, что американцы ведут пропаганду более умело. Они, даже когда говорят правду, лгут, ибо имеют замаскированную цель, — отвечал Андрей. — Можно вести самую злобную, человеконенавистническую пропаганду, используя факты, правду, как ты сказала. Главное не в том, сколько лгут и сколько говорят правды, а в намерениях. Если цель такой пропаганды «фактов» — не исправить положение к лучшему, как хотят многие в CCСP, а, наоборот, замутить мозги, настроить всех друг против друга, в конечном счёте — погубить страну, то это политика смертельного врага.

— Так что же делать? — воскликнула Лена.

— А я всё-таки думаю, что в Америке есть позитивные силы, а не просто хорошие люди. Рано или поздно эти силы пробудятся.

— Да неужели даже те, кто у теперешней власти, — возмущалась Лена, — не поймут, что им же самим выгодно быть в мире с нами. Что, они разве не понимают, что такое ядерная война? Или думают отсидеться в бункерах? Или думают поставить нас на колени другим путём: экономикой, политическим проникновением, идеологией… Но не выйдет, не знают они, что такое Россия в глубине своей…

— Вот когда они действительно поймут, что надо глобально договориться с Союзом, — они, может быть, спасут и себя, и войны на земле не будет. На их месте сам Гитлер бы договорился. Если только поймут… — твердил Андрей. — Но знаешь, я сейчас часто думаю о том, что мне, именно мне, делать в этой страшной ситуации, когда мы с тобой, наконец, всё поняли, и поняли до такой глубины, что её и не передать никому там, в Союзе. Но раз поняли — значит, надо как-то действовать. Нельзя же сидеть сложа руки…

— Что же мы можем сделать? — удивилась Лена.

— У писателя оружие — слово. Словом я могу сделать очень многое.

— Но как? — Лена расширила даже глаза. — Если ты выступишь сейчас, тебя раздавят. Да даже не раздавят, а просто нигде не напечатают. Все издательства, газеты — и американские, и русские — для тебя закроются. Из свободного, независимого университета нас выгонят. Ну, чёрной работы, может быть, не лишат — просто потому, что увидят, что мы беспомощны, ничего сделать не можем.

— Вот именно поэтому мне нужно завоевать сначала имя. Потом им будет труднее заткнуть мне рот. Нужна книга обо всём, что мы видели.

— А я всё-таки не ожидала, — сказала, наконец, Лена, — что Кегеяны так нам откроются. Страшно, что здесь все, даже давние друзья, становятся другими. Так действует эта цивилизация. Но всё-таки оказалось, что они чувствуют и думают по-нашему. Здорово! Правда, пока ещё они всё-таки не так далеко, как мы, зашли…

Они пришли домой, зажгли свет, включили ТВ — и выключили.

6

Между тем приближалось время выхода в свет книги Андрея. Это был долгий процесс. После заключения договора издательство нашло переводчика, заключило договор с ним, сам перевод занял не один месяц, и так далее. Но это было большое издательство (так называемое big