Здешнее вече собралось на склоне пригорка, под воротами городца. Не было ни мальчишек, которые всегда сбегаются посмотреть и послушать, ни дряхлых стариков – только молодые и зрелые, но крепкие мужчины, посланные своими родами в поход.

– Вон Твердята, то есть Твердислав Святомерович. – Приведшая их Семислава кивнула на одного из парней в толпе, стоявших ближе к воротам среди наиболее знатных. – Он после Доброслава старший. А вон тот, румяный, в красной рубахе – Ярогнев Рудомерович, сын прежнего князя. Его отец был Святкин старший брат. Еще Селимер есть и Твердибой, но те вам молоды в женихи, пожалуй – моложе вас.

Видя, что гостьи на них смотрят и о них, видимо, говорят, оба старших княжича заволновались, хотя и по-разному. Твердислав, высокий парень лет восемнадцати, с продолговатым лицом, похожий на Доброслава, принял равнодушный вид: дескать, что мне девки с какой-то там Угры! Ярогнев, его ровесник, красивый, с ярким румянцем на щеках, наоборот, отвел глаза, но потом вновь бросил на угрянок пристальный взгляд.

Семислава вдруг как-то подобралась; Лютава почувствовала ее напряжение и оглянулась. Через почтительно раздавшуюся толпу к воротам, где собирались старейшины, приближалась высокая, статная, худощавая женщина в наряде старшей жрицы, посвященной Марене. Лютава никогда ее не видела, но сразу догадалась, кто это: она знала, что старшую жрицу вятичей зовут Чернава, что она сама княжеского происхождения и была женой прежнего князя, Рудомера Дедославича.

У нее имелось трое детей: старшая дочь, Всеотрада, жила замужем где-то на Упе, младшая пока оставалась при матери. Сыном Чернавы и был княжич Ярогнев, будущий повелитель вятичей: Святомер наследовал стол своего старшего брата только до возраста его сына, то есть до женитьбы. Когда-то, должно быть, красивая, Чернава теперь поражала строгой сдержанностью умного лица, величавой осанкой и огромной внутренней силой, которая исходила от нее и разливалась вокруг, сопровождая ее, как волны расходятся вслед за идущей лодкой. Напряжение Семиславы при виде нее становилось понятным: в присутствии этой властной силы бледнела ее свежая задорная красота.

– Здравствуй, матушка, здравствуй! – говорил Святомер, в это время появившийся у ворот. – И ты пришла, ну, начинать будем! Все собрались вроде.

– Здравствуй, княже! – Чернава кивнула. – Прости, что задержалась, да умер воевода Божегость. Призвала его Черная Невеста, пришла пора в путь провожать.

– Умер-таки? – Святомер с сожалением покачал головой. – Да примут его с честью боги и предки наши! Хороший человек был и воевода отважный.

– Это лебедянский воевода, – шепотом пояснила Семислава девушкам. – Его уже раненого привезли, лечили, да Огнея-лихорадка привязалась.

В этом известии, как в высоких валах Воротынца, отражалась близость войны. Многие из отроков, что собрались возле городских ворот, вместо обычных коротких черевьев были обуты в хазарские сапоги из некрашеной рыжей кожи: славяне понемногу обучались у своих главных противников искусству конного боя, перенимали нужное для этого оружие и снаряжение.

По толпе пролетел негромкий гул, вздохи. Люди бормотали напутствия погибшему, и лицо княгини Чернавы внушало почтительный трепет, словно перед ними воочию встала сама Мать Мертвых.

Святомер пересказывал людям новости, известные ему от Доброслава, вятичи слушали в молчании. Не оправдались их надежды получить помощь днепровских кривичей, и они оказывались лицом к лицу с хазарами, уже разбившими донских лебедян. Имелась еще надежда на помощь полянского князя, но пока от него не приходило вестей, и вятичам оставалось рассчитывать только на себя.

– Так расскажи, княже, что там с угрянами? – крикнул мужчина впереди толпы: рослый, уверенного вида, широкогрудый, с бородой почти до пояса.

При этом он взглянул на Лютаву и Молинку, видимо, зная, кто это и почему они здесь.

– Это воевода Гудияр, брат князев, – шепнула Лютаве Семислава. – Он и войско поведет.

Лютава окинула быстрым пристальным взглядом человека, обладавшего в племени вятичей верховной властью на время войны. Часто это бывал младший брат князя, и Гудияр Дедославич сохранил свою должность все те годы, что его старшие братья один за другим наследовали гостиловский стол. Он был уже не молод, но еще силен; все его кости и мышцы, казалось, за десятки лет закалились и приобрели крепость дуба. Суровая жизнь наложила заметный отпечаток на его лицо: от внутреннего угла глаза и от углов рта расходились глубокие морщины, такие же борозды виднелись на лбу, полузавешенном темно-русыми, редеющими, с проблеском седины волосами. Брови были неравномерно изломаны старыми шрамами.

– Сын мой у них гостил, – Святомер посмотрел на Доброслава, – пусть он и расскажет. Говори, сыне, – позволил он.

Доброслав шагнул вперед.

– Неласково меня князь угренский встретил, – начал он. – Не понравилась ему воля, что боги прямо в руки вложили. Не постыдился под женщиной ходить, новой смолянской княгиней. Не пожелал нашу дружбу принять, все отговаривался, время тянул. И даже подлый замысел заимел – хотел меня и людей моих извести.

Возмущенная Лютава едва удержалась от возгласа, но справилась с собой и только сжала кулаки. Глаза ее гневно сверкнули. Ей, девушке, чужой здесь, совершенно не полагалось подавать голос, но все в ней кипело от возмущения. Мало того что Доброслав украл их из дома, оскорбил род Ратиславичей, так теперь еще клевещет на них и обвиняет в предательских замыслах!

– Да и я не так-то прост! – с торжеством продолжал Доброслав, перекрывая шум, который не мешал ему говорить, а только поддерживал. – Нашел я средство, чтобы Вершина, хочешь не хочешь, а дал нам войско! Эти две девы – его старшие дочери, от знатных матерей. Возьмем их в наш род, отдадим в жены моим братьям – вот увидите, скоро явятся от Вершины послы с приданым, и уж тогда нам, родичам своим, они в помощи не откажут.

– Дождаться бы! – закричали на склоне холма. – Пока они доедут, пока войско собирать – хазары уже здесь, на Зуше будут, а то и на Оке!

Иные уже бросали на угренских княжон негодующие взгляды, и только один человек смотрел сочувственно: княжич Ярогнев. Он не сводил глаз с Молинки, которая с разрумянившимися от волнения и обиды щеками стала еще красивее, и думал, что такая девушка уж точно не может происходить из нечестного рода!

– Не время сейчас свадьбы ладить, – подала голос Чернава.

Она произнесла это негромко, но ее услышали и повернули головы.

– Вятичам ныне подобает у Черной Невесты милости просить, чтобы не скосила нас серпом серебряным, будто ниву поспевшую, – продолжала она, и от ее ровного голоса каждого пробрало морозом, словно звездные очи Кощной Матери глянули прямо в глаза. – И девушек я к себе заберу. Поживут пока, а там боги знак дадут, как с ними быть.

Даже Лютаве стало тревожно. За рослой фигурой Чернавы незримо стояла Марена: с белым ликом, сияющим, как луна в полнолунье, с черными, как ночь, волосами, похожими на струи темных подземных рек, высокая, сотканная из черноты бездны и белизны снега, хладная, величавая и лукавая, гневная и милосердная, пугающая и благодетельная. И вятичи молчали, будто чуяли на себе эту грозную тень. И каждый думал: как знать, не доведется ли встретиться с ней уже завтра?