Поутру на автомашине «Рено-4 °CV» 1913 года на базу приехали в мундирах при орденах ротмистры фон Розенберг и Гоштовт. Удивлённый Павловский, похлопав ладонью по длинному лакированному капоту, спросил:

— Откуда, господа, такое чудо?

Фон Розенберг вприсядку разминал ноги. Гоштовт, одёжной щёткой очищая с мундира пыль, ответил с улыбкой:

— Представьте себе, ротмистр, нашли в заброшенной конюшне. Оказалось, до марта прошлого года числилась за ГЖУ. Наши умельцы её быстро поставили на ноги, то есть на колёса, разумеется, а мы с фон Розенбергом упросили немцев оставить авто за нами. С трудом, конечно, германцы уже губы на неё раскатали, но скрепя сердце согласились.

После лёгкого завтрака Павловский построил отряд, представил офицеров. Затем были стрельбы, джигитовка, показательный встречный бой двух групп в лесу с элементами рукопашной схватки.

К вечеру, когда светлые майские сумерки, словно в кривом зеркале, исказили очертания соснового леса и добавили яркими мазками зелень распустившейся листвы берёз и ольхи, когда ещё не тревожили своей злобной назойливостью комары, Никитин за пределами лагеря, на опушке леса организовал ужин для гостей. На грубо сколоченном из осиновых жердей и покрытом скатертью столе дымился котелок варёной картошки, на самодельном деревянном блюде красовались жареные лещи, в тарелках розовело нашпигованное чесноком сало. Гости выставили штоф отличного самогона, очищенного углём из скорлупы местной лещины. Подводили первые итоги подготовки отряда.

— Мы с ротмистром Гоштовтом в целом удовлетворены, — фон Розенберг глянул на коллегу и, получив утвердительный кивок головой, продолжил: — Отряд на глазах превращается в профессиональное боевое подразделение. По словам Сергея Эдуардовича, из тридцати офицеров четверо подлежат отчислению. Как мы поняли, по причине здоровья, им оказались не под силу высокие физические нагрузки. Мы найдём им иное применение.

Гоштовт лукавил. Павловский ещё днём доложил ему о том, что двое подпоручиков, действительно, не справляются. А вот другие двое, по рапорту подпоручика Гуторова, представляли явную опасность, тайно вели между собой подозрительные разговоры о переходе к красным. Возможно, один из них был красным шпионом, а, возможно, и оба. Гоштовт, выслушав Павловского и вызванного на доклад Гуторова, приказал им ликвидировать обоих подозрительных, но не в лагере, а по дороге в город.

После очередного тоста за Россию, за терзаемую жидо-большевистской сволочью Родину, Павловский спросил:

— Господа, через пару недель отряд будет полностью готов к бою. Но у нас лишь восемь пригодных кобыл.

— Ваши предложения, ротмистр? — спросил фон Розенберг.

— План простой. Вам, конечно, известно, что перед Пасхой восстали крестьяне Горской и Ручьёвской волостей Порховского уезда, отказались сдавать сельхозпродукты советским органам, бойкотируют мобилизацию в большевистскую армию, захватили волостные военные комиссариаты, вооружились, даже трёхдюймовку со снарядами где-то раздобыли.

Гоштовт с фон Розенбергом переглянулись. Гоштовт спросил:

— Откуда информация, ротмистр?

— Когда мы с Гуторовым уходили из Порхова, в городе ввели военное положение, уже тогда волости бурлили. Мне удалось в Порхове оставить своих людей, они через крестьян, привозящих продукты во Псков на рынок, дважды подавали весточку.

Павловский достал из корзины разломанный пополам высохший каравай ржаного хлеба, внутри которого лежала свёрнутая трубочкой бумажка. Фон Розенберг развернул её, прочитал написанную корявым почерком записку с озвученной Павловским информацией и подписью «Трактирщик» и передал её Гоштовту.

— Источник надёжный? — спросил фон Розенберг.

— Вполне. Кроме того, он же сообщил о неком поручике Василии Колиберском, якобы возглавившем мятеж в Горской волости. Вот я и подумал, не сходить ли мне с небольшой группой по красным тылам? Выяснить обстановку, познакомиться с главными героями, так сказать, пополнить отряд нормальным конским составом, присмотреться к мужикам, вполне возможно, к будущим нашим бойцам.

План Павловского понравился. Решили так: до конца июня отряд будет заниматься боевой подготовкой, а после Рождества Иоанна Крестителя, числа 8–9 июля, группа в шесть-семь офицеров во главе с Павловским пойдёт в тыл к красным.

— Но, Гуторов с вами не пойдёт, милейший Сергей Эдуардович, — закуривая, объявил Гоштовт, — Гуторов нам нужен во Пскове, мы его завтра же и заберём.

— И не возражайте, ротмистр, — фон Розенберг решительно пресёк попытку Павловского возмутиться, — Гуторова мы намерены использовать в контрразведке русского Комендантского управления во Пскове. Комендант — ротмистр Каширский — как-то справляется, хотя слабоват, а вот его заместителя и начальника контрразведки штабс-ротмистра Петрова вы сами воочию наблюдали. Обезьяна внешне, обезьяна внутри, мозги с одной извилиной, да и то пунктиром. Как такого уникума в жандармерии держали, ума не приложу?!

Его поддержал Гоштовт:

— Подумайте сами, Сергей Эдуардович, город кишит красными шпионами, а этот, не побоюсь этого слова, червяк со шпорами, до сих пор нам не представил ни одного! Гуторова назначим помощником коменданта, пусть входит в курс дела.

Утром ротмистры фон Розенберг и Гоштовт в сопровождении двух офицеров, отчисленных из отряда по здоровью, отправились машиной во Псков. Вскоре вслед за ними на германской армейской повозке, запряжённой германской же бракованной лошадью, последовали ещё двое отчисленных офицеров, и подпоручик Гуторов с ними. В лесу Гуторов застрелил обоих подозреваемых в предательстве офицеров, оттащил их в глубокую лощину, забросал валежником. Закапывать не стал, всё равно звери растащат по кускам.

4

Павловский слегка лукавил, определяя цели будущего рейда по красным тылам. Нет, все цели были указаны верно, умолчал он об одной — вывезти из Порхова Ксению Михайловну Беломорцеву. Скоро уже два месяца, как он познакомился и распрощался с этой женщиной необыкновенной красоты. Два месяца её образ днём и ночью возникал в сознании Павловского. При этом его то переполняло ранее незнакомое чувство нежности, и тогда ему казалось, как он, большой и сильный, несёт на руках её тёплое и хрупкое тело через ледяной ручей, по цветущему саду, густой нескошенной траве, а в её руках благоухает букет полевых цветов, то, одержимый похотью, представлял, как срывает с неё одежды, бросает на кровать и насилует, цинично глядя в её наполненные ужасом глаза. Эти возникавшие в его сознании образы, противоречивые и несовместимые со здравым смыслом, отражали внутренний мир Павловского, мир убийств и жалости к погибшим товарищам, жестокости, бескомпромиссности к врагам и доброты к своим солдатам, любви и преданности к матери и плотского цинизма, безразличия, равнодушия к десяткам использованных им и брошенных женщин… Если бы какой хронист сопровождал его все эти смутные годы, наверняка бы записал: «С каждым днём он становился более чёрствым, грубым, жестоким, беспощадным и лживым. Доброта и человеколюбие покидали его…»

До недавнего времени он редко, почти никогда не задумывался над вопросами добра и зла, довольствовался божьими дарами каждого дня, не строил планов. Теперь же, вновь обретя офицерский