– Да нет, не надо.

Традиция гласила, что самую долгую ночь в году нужно провести бодрствуя, даже если бодрствование происходило в пижаме и под одеялом. Эмберлин бы с радостью дождалась рассвета вместе с Лайл, но тогда ее родители останутся дома одни, и даже если Кейт была «слишком занята» своим бесконечным ремонтом, было как-то странно проводить солнцестояние вне дома.

Эмберлин отправила отцу сообщение: «Ты где?» Ненадолго отвлекшись от поисков Бена, они с Лайл проследовали за людским потоком к реке. Несколько человек вырезали лодочки изо льда: в основном плоские и угловатые, словно приплюснутые пяти- угольники или бриллианты. На дно лодочек люди помещали маленькие соевые свечки. Тихо сияли оранжевые языки огня.

Воздух еще недостаточно остыл, чтобы заморозить реку, и ледяные суденышки караваном пустились по течению. У всех лодок были сине-фиолетовые края, а центр лучился теплым, ярким пламенем. Лента из огоньков на реке казалась Эмберлин осколками северного сияния. Девушки не стали вырезать собственные лодки и вместо этого остановились полюбоваться чужими.

– Как ты? – спросила Лайл. – Я знаю, что это всегда нелегко, но в праздники…

– Конечно, я скучаю по нему, – шмыгнула носом Эмберлин.

На глаза ей набежали слезы, но она не могла понять, то ли это от холода, то ли от того, что она превратилась в огромную лужу, которая вот-вот грозила расплескаться.

– Мы не то чтобы были как-то очень близки, но все же дружили, знаешь? Я понимаю, что так не бывает, и мне все равно грустно, что я не знала и не понимала его целиком.

Они постояли в тишине несколько секунд. Потом она продолжила:

– Мы не вырезали лодок.

– Это как-то слишком уж сложно. Если бы в прошлом году я не надела варежки, то отрезала бы себе палец.

Лайл показала на огоньки в реке.

– Похоже на метеоритный дождь. Давай выберем одну и загадаем желание. Если не отводить от свечки взгляда, пока она не скроется из вида, желание должно сбыться.

Эмберлин накрутила на палец кончик рыжей косы.

– А ты вообще суеверная?

– Не-а. Но на всякий случай все равно загадываю желание, когда задуваю свечи на торте или вижу падающую звезду.

Эмберлин тоже не была суеверной, но все равно выбрала наугад лодку и смотрела на нее, пока та плыла по течению. И хотя Эмберлин не отрывала от нее взгляда, свет с лодки смешался с другими огоньками, и она потеряла ее из вида. Ну и ничего: желание она все равно не загадала. У нее была мечта, но сбыться ей не суждено.

Мне приснился праздник, который отмечал весь город. Что-то вроде солнцестояния, но во сне уже наступила весна и стоял день. Жители Шивери надели маски и бродили по городу под дождем, не боясь промокнуть. Зонтов ни у кого не было, и никто не перебегал от одного магазина к другому, прячась под козырьками.

Я наблюдала за ними из окна своей комнаты в «Лэмплайте». Когда я бодрствую, «Лэмплайт» находится далеко от центра, но во сне он как-то сузился и втиснулся между двумя зданиями на Кинг-стрит. Я хотела пойти на улицу под дождь, хотя никого не узнавала в толпе и у меня не было маски. Незнакомцы в масках загородили лестницу в моем доме и не обращали внимания, когда я пыталась протиснуться сквозь толпу. Они так громко разговаривали, что я не могла разобрать слов; вместо них я слышала лишь бессмысленное гудение улья. Со своего места на лестнице я увидела, что передняя дверь открыта, но дойти до нее не могла. Слишком много людей на пути. Я поднялась обратно, пока меня не отрезала от комнаты толпа.

Когда я вернулась в комнату, окно было распахнуто настежь. На подоконнике сидел Линк Миллер. На нем тоже была маска: она отливала серебром и закрывала только его глаза. С кончиков по-лисьему рыжих волос стекала вода. Я знала, что это не дождь: мое сердце превратилось в микроскоп, способный отличить одну каплю воды от другой. Он взял меня за руку и прыгнул в окно. Я прыгнула с ним. Хотя мы были на втором этаже, приземлились мы очень мягко, словно земля все это время была у нас под ногами.

Мы с Линком пошли по улице. Все эти незнакомцы таращились на нас, и по тому, как они изучали Линка, я поняла: они знают, кто он. Он вернулся из мира мертвых, и это больше не было тайной. Никто не думал, что это странно. На мне было измазанное барвинком платье, которое с каждым шагом шелестело, как потоки воды. Где-то в полете между окном и землей я тоже обрела маску, и она прятала мои глаза. Дождь замер, пропуская нас, и я не промокла, в отличие от всех остальных.

В феврале Джонас впервые признался Ноэми в любви – и сделал это при помощи рук. Они сидели на ее кровати и вроде как делали домашнюю работу, но вместо этого постоянно отвлекались на глупую игру: писали буквы друг у друга на спине и угадывали, кто что написал. Джонас вывел пальцами слово «люблю», и хотя она правильно угадала слово, но все равно не поняла, что он только что сделал.

Вместо того чтобы повернуться спиной, он написал слово заново. И теперь добавил еще одно.

– Не разобрала, – сказала она.

– Второе было «всегда».

Джонас обошел кровать и сел к ней лицом. Склонившись ближе, он обнял ее и нащупал руками ее ладони. Мягко, осторожно он вывел в воздухе ее пальцами: «Я», и «Л-Ю-Б-Л-Ю», и «Т-Е-Б-Я». Написанные по буквам слова походили на фразу, какой заканчиваешь письмо. Если Джонас хотел от нее ответа, то она не знала, что ему сказать. Даже если бы они говорили, это бы не помогло. Ноэми боялась мысли о том, что ему потребуется от нее, если они продолжат играть в любовников. Она продолжила игру, словно они и не прерывались. Под его плечом она написала «сводный брат». Даже если их родители так и не поженятся, потому что Ческа «не верила в это все», слова все равно помогут оттолкнуть его: она сможет притвориться, что он для нее всего лишь родственник, что она думала о нем только в этом смысле.

Джонас так тяжко вздохнул, что Ноэми увидела, как дыхание волной прокатилось по его телу. Он склонил голову, и темные волнистые волосы накрыли глаза. В ее словах была резкость, которой она не желала, и, пока он не успел ничего сказать, она прислонилась к нему всем телом, и они вместе упали на кровать. Она поцеловала его, хотя терпеть этого не могла. Так она просила прощения на своем языке. Ноэми позволила Джонасу поцеловать себя и не стала отворачивать голову. Поначалу поцелуи были робкими, но в них было столько нужды, что каждый новый поцелуй становился все глубже. Они были глубоки, как ночное небо, как озерное дно.

Она ценила его честность, его покладистую натуру. Он предполагал, что все так же искренни, как и он сам, и относился ко всему серьезно. Когда Ноэми говорила что-то про сводных братьев, он верил, что она и правда считает его братом, а не бунтует, напуганная тем, как стремительно сокращается между ними расстояние.