– Хорошо.

Я забрала у нее лопату. Пока я работала, Элизабет за мной наблюдала. Она на время забыла свой взрослый тон и заговорила по-человечески.

– Родители приехали сюда, чтобы жить натуральным хозяйством. Вбили себе в голову, что хотят, чтобы все было чистым и без химии. У нас три козы, молочных. Марка, Шона и Бутылка. Том дал имя Марке, потому что молоко она дает высшей марки. Я выбрала Шону, потому что это мое любимое имя, а Криспин назвал Бутылку – это очень в его духе.

Тут она слегка улыбнулась, как будто ей нравилось то, как он себя ведет.

– Куры у нас тоже есть, но еды вечно не хватает. Мы зависим от чеков, которые присылают родители.

– Так почему же они уехали, если все так и задумали?

Я оперлась на лопату и сдула с щеки прилипшую прядь волос. Мне хотелось посмотреть на коз, я раньше видела их только на картинках.

– Им к тому времени надоело. Для них это было игрой. Они как два здоровущих ребенка, Руби, только у них есть трастовые фонды и счета в банке, и им можно водить машину, покупать алкоголь и устраивать «коммуны», – на этом слове у нее горестно искривился рот. – Это опасно, потому что они как дети, только взрослые. Они давно говорили про Индию, один раз туда съездили, потому что им все надоело. Перед отъездом они заявили, что дети прекрасно могут о себе позаботиться; только общество приняло решение, что не могут. Общество ограничивает наши врожденные способности в самых разных областях, сказали они, в том числе и в этой. Знаешь, когда мы были маленькие, они нас даже к врачу не водили. У них был какой-то подозрительный медик, который выдавал нужные им таблетки, но это все. У бедного Криспина постоянно болели уши, он так кричал, что голова взрывалась, а они все равно не повели его к врачу. Конечно, Роз и Питер тоже не ходили к врачам.

Она взглянула вверх, ее губы дрогнули, и детский голос прорвался наружу.

– Но этим двум ничтожествам и не надо было. Они здоровы, как коровы.

– Я таких людей никогда не видела.

Лес внезапно показался мне безопасным местом.

Элизабет затрясла головой.

– Тебе повезло. Они уже давно не присылали чек, но когда присылают, я иду в город и обналичиваю его в магазине. Не все соглашаются, и я все время чувствую, что должна купить что-то там, где получаю согласие. Купила немного шерсти, потому что славная дама в магазине пряжи обналичила чек. Вязать я не умею, но пытаюсь научиться по схеме, которую она мне дала.

– Может быть, они были правы, дети могут о себе позаботиться, – сказала я и почувствовала себя дурой.

– Еще они говорили: «Можно делать все, что хочешь», – но когда я спросила, можно ли мне стать убийцей с топором, они не нашли, что ответить. Так, хватит овощей. Теперь займемся курами.

Мы вместе пошли через поле. Дом, приземистый и квадратный, стоял лицом к холмам; других построек вокруг видно не было. Я остановилась.

– Что это?

У горизонта что-то мерцало, искрилось и волновалось. Из-за него мне показалось, что дом сорвался с привязи, что он каким-то образом плывет.

Элизабет наморщила лоб.

– Питер, мой отец, говорил, что это рукотворное озеро. В Средние века люди разводили в прудах рыбу. Мне как-то показалось, что я видела там рыбу, – она сделала паузу и нахмурилась, – но, по-моему, я ошиблась. Да и пруд этот вырыт позже, в декоративных целях. Так мне, во всяком случае, сказал Питер.

Мы шли в ногу, хрустя промерзшей землей. Когда мы подобрались ближе, я увидела лодочку, выкрашенную голубой краской; она была привязана к столбу у края воды.

Элизабет продолжала:

– В прежние времена все шло заведенным путем. Объедки отдавали курам, а человеческие испражнения разбрасывали по овощным грядкам. Так все и крутилось, я читала об этом в отцовских книгах о натуральном хозяйстве. Очень интересно, как все вокруг питается всем остальным.

– Ты знаешь, когда вернутся родители? – спросила я у Элизабет, когда мы добрались до птичьего двора.

В руке я несла пластиковый пакет с пастернаком, по нему изнутри размазалась грязь.

Элизабет пожала плечами.

– Кто знает.

Потом нахмурилась.

– Смотри, еще одна дыра в ограде.

Ее красные пальцы крутили проволоку, пытаясь снова сплести ее воедино, но проволока все время расходилась. Глядя на это, я подумала о том, как она пытается вязать. Элизабет бросила свое занятие и какое-то время стояла с закрытыми глазами перед дырой. Я уже собиралась потрясти ее за плечо, когда она открыла глаза.

– У нас уже стольких кур утащили лисы. Когда-то было двадцать. Теперь осталось всего пять. Идем, поможешь мне поискать, есть ли сегодня яйца.

В курятнике мы совали руки в теплую солому, на которой гнездились куры.

– Ничего, – вздохнула Элизабет, и я вдруг поняла, что для нее это не игра, не так, как было для ее родителей.

Я задумалась, как трое детей могли выживать в таких условиях. Как разводить несушек? Или вообще работать на ферме? У них не очень хорошо получалось, это было ясно. Все заросло сорняками.

Потом я вспомнила, как сошла с поезда и исчезла – так просто. И подумала: так бывает, дети падают в щели, и про них забывают; на этот раз эта мысль дала мне надежду. Если меня забудут те, кто меня вырастил, забудет та жизнь, которая мне по ошибке досталась, у меня появится надежда с Элизабет, Томом и Криспином, просто найдется чем заполнить место, пока не найду маму с папой. Я потерла глаза. Если у нас, конечно, не одни и те же родители.

На кухонном столе лежал мертвый кролик, завернутый в золотой бархат. Кровь из его головы и лап текла на золото, и я понимала, что ее ни за что не вывести с этой красивой ткани. У Барбары бы сердце разорвалось при виде такого.

– Вот и наш сегодняшний ужин, – сказала Элизабет.

– На нем же мех и все такое.

– Это ненадолго, – рассмеялась Элизабет, воткнула нож в живот кролика и аккуратно повела его вверх, так что по столу поползли витки блестящих внутренностей.

– Гадость какая.

Я прижала ладонь ко рту, меня затошнило. От капель крови в солнечном свете, падавшем на стол, поднимался легкий пар. Еще теплый.

– Нет, это работа. Сейчас мы его освежуем. Родители меня не так многому научили. Должны бы были показать нам, как все делается, прежде чем уехать. Но Питер научил меня этому, а Тома – доить коз. Думаю, это уже что-то, – сказала она.

Я смотрела, как она точно и бережно работает ножом. Тошнота прошла, я пододвинулась поближе к столу. Элизабет сосредоточилась на ноже, закатала рукава, и сгиб локтя изнутри у нее был испачкан красным. Казалось, наружная часть кролика сошла, и он превратился в блестящий боб. Меня заворожило это преображение, из пушистого существа в скользкое блестящее мясо, которое можно готовить. Волосы Элизабет подсвечивал солнечный свет, проходивший сквозь пыльное окно.