Я вынула книгу, у которой было выдавлено на корешке золотом «Тэсс из рода Д’Эрбервиллей», открыла ее на первой странице, начала читать и забыла, что хотела найти совет, потому что книга оказалась вроде падения в грязь чужой жизни, она забила мне уши и глаза, так что я оглохла и ослепла для всего, кроме нее.

Ночи сделались еще темнее. Иногда было ощущение, что день вообще едва разгорался. Элизабет выходила в раннем сумраке, а потом днем, чтобы дважды проверить почтовый ящик.

– Чека опять нет, – сказала она. – Ничего.

– Я вскопаю грядки на весну, – произнес Том. – Еще остались семена.

Он показывал мне семена, хранившиеся в сухости, в маленьких вощеных пакетиках, свернувшиеся, в полной готовности.

Элизабет не ответила, но я догадалась, что она думает о том, как далеко еще до весны. Том взял меня доить коз. Мы шли через поле туда, где были привязаны козы, я смотрела в худую и напряженную от холода спину Тома. Самая маленькая коза замоталась вокруг колышка, к которому была привязана. Она все время блеяла, и ее дыхание поднималось паром.

– Кто бы в тебе сомневался, Бутылка, – сказал Том. – Вечно от тебя неприятности, как от Криспина.

Он бережно распутал веревку, и мы погнали коз обратно в сарай, потому что уже смеркалось. В сарае стоял резкий запах.

– Так пахнут козы, – пояснил Том. – Ни на что не похоже.

Он завел их в стойла и показал мне, как доить, нежно прижимая сосок пальцами к ладони.

– Сперва они должны привыкнуть к человеку, они очень чувствительные. Они хорошо знают меня, и Элизабет… и тебя со временем станут узнавать.

И он закрыл глаза и стал доить, уткнувшись в шершавую белую шерсть Марки.

Элизабет я тоже старалась помогать. Мы чистили курятник, выметая солому щетинистыми метлами, и под ней обнаруживались извивающиеся розовые черви, которых куры жадно клевали.

– Не должны мы так жить, – сказала Элизабет.

Ее скулы в последнее время торчали так же, как у Тома; под ними залегли темные впадины.

– Кто-нибудь да узнает.

Я понимала, что сама, беглянка, тоже добавляю ей забот.

– Все хорошо, – проговорила она, – мы не отправим тебя обратно. Ты теперь одна из нас.

Новая солома, которую мы постелили, сладко пахла, соломинки пристали к жакету Элизабет, когда мы пошли назад.

– Может, сходим туда? – Я показала на рощицу за рекой.

Мне вдруг захотелось под раскидистые кроны.

Элизабет поежилась.

– Нет. Там темно. Пойдем еще раз проверим почтовый ящик.

Мы обогнули дом и свернули туда, где стоял у тумбы возле арки их почтовый ящик. Я сунула руку внутрь и нащупала холодный металл.

– Ничего, – прошептала я.

Я смотрела, как темнеет лес, когда деревья теряли последние листья. Издали он был похож на гниющую кроличью шкурку, которую Элизабет выбросила за дверь черного хода. Она сказала, что это жертва лисам, чтобы не трогали кур. Разложение похоже на движение. Оно шагает под свой собственный барабан, как и лес. Кроличья шкурка сначала вздыбилась и раздулась, потом опять стала плоской и начала разваливаться. Отсюда я видела, как с лесом происходит то же самое: он сжимался, чернел. Тень не появлялся с того, первого здесь, вечера. Иногда мне его болезненно не хватало. В тот вечер, когда мы сюда пришли, он показался мне яснее всего: голодный взгляд, маленькие бледные ручки и ножки. Липкая темнота вокруг рта.

Я гадала, узнает ли он меня теперь, узнает ли меня вообще кто-то из них. Элизабет лишь разок взглянула на мое дешевое старое мужское пальто с вытертыми локтями и сказала:

– Так не пойдет, – и нашла для меня другое в глубине шкафа.

Пальто из толстой темно-синей шерсти с серебряными пуговицами, на которых были якоря. Оно доходило почти до земли. Еще она нашла сапоги для верховой езды, когда-то, как она думала, наверное, принадлежавшие мальчику, и когда я их надела, их кожа словно оплела мою ногу и обросла ее, как будто все еще была живой. Я попыталась рассказать об этом Элизабет, и она ответила, что с дорогими вещами всегда так. Они нарочно так сделаны. Я распустила волосы и редко расчесывалась. Они висели у меня за спиной толстыми черными узлами. Я нашла дешевую цепочку, проволокой прикрепила к ней уголки с рубашки Мика и стала носить их на шее, как талисман. Глаза я каждое утро обводила черным карандашом, иногда пудрилась, пока Криспин не заявил, что я похожа на привидение.

Сейчас я сидела на стене перед домом, обняв колени и медленно поводя головой из стороны в сторону, как сова.

– Земля вызывает Барбару.

Я не знала, что хуже: то, что они меня ищут, или то, что не ищут.

– Ты меня слышишь?

Потом я перестала ее вызывать, потому что поняла, что сигнал прекратился.

Утром кончилась туалетная бумага.

– Что нам делать? – сказала Элизабет. – Живем как дикари.

– Старые газеты есть? – спросила я. – И веревочка?

Том принес мне газеты и веревку, и я показала, как рвать ее на квадраты и вешать на веревочной петле в туалете, как у бабули в старом сортире в конце сада.

– Как умно, Руби. Ты такая находчивая, – обрадовалась Элизабет. – Только представь: раз – и проблема решена!

Она щелкнула пальцами.

Я взглянула на них обоих и впервые задумалась о том, умно ли было связаться с людьми, которые задницы себе сами вытереть не могут.

– За нами наблюдают, – сказала Элизабет. – Я уверена.

Я рывком распрямилась возле камина, где пыталась развести огонь, и стукнулась головой о каминную полку.

– Кто? Кто наблюдает? Наверное, Мик. Ты его видела?

Том произнес:

– Элизабет вечно так думает, Руби. Она нервная. Наверное, птица или что-то такое.

Это было правдой. Элизабет часто нервничала, сейчас она просто в очередной раз сорвалась.

Том взял меня за руку.

– Господи. Да что с тобой? Сядь.

Но я не могла. В одно мгновение я вернулась в тюрьму, где звучал голос Мика, и в ухе у меня звякали его ключи. Земля закачалась.

– Он там, снаружи, – пробормотала я. – Он пришел за мной.

– Смотри, Элизабет, что ты натворила со своей паранойей. Она белая, как мел.

– Прости. Я постараюсь успокоиться, – тихонько ответила Элизабет, а я закрыла глаза и стала думать о деревьях.

Этим приемом я пользовалась, когда была маленькой, и Мик орал мне в лицо, подойдя так близко, что я чувствовала его горячее дыхание на веках. Я делала так, чтобы в ногах появлялось покалывание, и на подошвах завязывались маленькие узелки. Если сосредоточиться и выращивать их, голос уходит вдаль. Узелки надувались, потом пронзали пол и превращались в мои корни, скользившие вниз, пока не уйдут глубоко в землю и не закрепятся там.