и я уверен, ещё больше нравилось то, как смотрели на неё другие. Это тонкое удовольствие, знакомое настоящему мужчине — мы оба понимали, что не соперники здесь. Сабадо беззвучно сообщил взглядом и поворотом головы, что позволяет мне оказать внимание Бриджит. Я был здесь мастером игры на гитаре, а потому — достойным.

О, как она танцевала! Пусть кто-то скажет теперь, будто северные женщины холодны! Движения Бриджит выражали тот огонь, что живёт в крови каждого моего соотечественника, лучше самого лихого испанского аккорда. Потрясающая пластика, высокая искушённость в каждом шаге, каждом повороте — и страсть, равной которой припомнить мне трудно.

Бриджит кружилась, каблуками выбивая ритм на грубых досках пола; многие поднялись с мест, сомкнувшись вокруг нас, и принялись хлопать в такт. Её юбка в движении надулась, огненные волосы поднялись над плечами, и всё это было прекрасно.

Чичо начинал говорить о публике… А публика-то была непростой в этот вечер — как, впрочем, и почти всегда. Нет нужды описывать обыкновенных случайных посетителей или старых завсегдатаев, которые стали уже практически частью «Дома восходящего солнца». Среди тех и других были очень разные люди, но могут ли они оказать какое-то заметное влияние на историю? Всё равно что мебель.

Однако присутствовали в тот вечер среди нас два иных человека. Тогда, в 1822 году, противоречия вокруг Техаса ещё не успели обостриться по-настоящему и дойти до войны. Техас пока оставался мексиканским, но это не значит, что мексиканцы с американцами любили друг друга. Так вот...

Явился со своими парнями Пит Джонсон: про него вы могли слыхать, тем паче что старина Пит пережил сей вечер — а так повезло не всем. Это был самый важный человек в порту Нового Орлеана: более важный, чем любой из тех, кто официально имел в нём должность. Питу нравилось изображать из себя джентльмена: кажется, он успел искренне увериться в собственном благородстве. Носил прекрасный костюм, приличный самому богатому плантатору, а бороды не брил просто потому, что не желал показывать старые шрамы.

И был мексиканец. Рамон Гальярдо по прозвищу Бешеный Бык — я полагаю, кличка эта достаточно говорящая, чтобы не пришлось описывать её носителя во всех подробностях. Рамон многое решал в Новом Орлеане, очень многое: но всё же меньше, чем мистер Джонсон. Нет нужды объяснять, какое противоречие этот факт порождал. Открытой вражды, насколько мне известно, старались избегать — но напряжение-то всё равно чувствовалось.

Что за разговор вышел у мексиканцев с Сабадо, это поведает Чичо. Беседа разворачивалась в то время, пока я был занят игрой и созерцанием прекрасного танца. Что ваш покорный слуга видел точно — так это момент, когда Гальярдо растолкал сбившихся в круг и вышел на середину. Без всяких церемоний, как и следовало ожидать от подобного человека, он предложил Бриджит станцевать с ним.

Да что значит — предложил? Приказал. Бешеный Бык был не из тех людей, которые нечто предлагают иначе, чем с позиции силы. Тем более женщинам.

Ирландка сделала вид, что ничего не заметила, продолжив свой танец: тогда Рамон грубо схватил её за локоть, повторив свои слова. Я ожидал от такой женщины дерзкого ответа, но слова её оказались ещё грубее:

— Иди в задницу, cabron! Ты страшный, старый и неуклюжий: в партнёры сгодишься только хромой!

Бывает такое, когда полный возгласов и смеха зал вдруг принимает гробовое молчание: подобное и случилось тогда. Рамон опешил и не успел ответить прежде, чем из-за спин американцев показался Пит.

— Бешеный Бык, ты слышал, что тебе сказали. Я, как друг Сэма Голдмана, гарант соблюдения законов и обычаев Нового Орлеана, рассчитываю на твоё благоразумие.

Впрочем, если вы думаете, что наша с Чичо история — о том, как американец заступился за ирландку против мексиканца, то вы неверно поняли. Всё вышло совсем не так.

1851 год: в баре El Baron

Чичо, поначалу возмутившийся вмешательству Хулио в рассказ, теперь и сам заслушался. Понятное дело: музыкант говорил куда красивее, чем он сам. Однако слово явно было передано дядюшке Чичо.

— Вот уж правда: история не о том. Потребно рассказать, что случилось, пока эта рыжая бестия плясала под гитару Хулио. Я в тот момент, конечно, ещё не знал, что последний вечер работаю в «Доме восходящего солнца»: но как ситуация накаляется, это уж ясно видел…

Рассказ продолжился, когда донца рюмок вновь перестали быть сухими.

1822 год: рассказ дядюшки Чичо

Стало быть, нужно мне немного вернуться назад во времени: прежде, чем про местных заправил, Рамона с Питом, рассказывать — должно поведать, что я видел и слышал после слов гаитянца о мертвецах. Да, тост не всем понравился. Если точнее, одним не понравился тост — а другим не приглянулся сам негр. Оно и понятно.

Мексиканцы-то ничего против выпить за мёртвых не имели: они сами, даром что крестятся и ходят в церковь — а празднуют Dia de Muertos. Видел, наверное, как рожи себе разрисовывают на манер черепа? То-то и оно. Но я ведь уже говорил, что в тот год вышло на Эспаньоле. Мексиканец, доминиканец, испанец… между собой разбираться — это одно, но если враг внешний — тут свой своему поневоле брат. А чёрные гаитянцы, как ни крути — врагами оказались всем, кто говорил по-испански.

Что до господ американцев, то им в основном наплевать было на остров Эспаньола. Зато совсем не наплевать на собственную веру… хотя знаешь, как во времена Конкисты говорили испанские католики? «Вера протестантов и индейцев одинакова». Тем не менее почуяли они что-то нехорошее в тосте за мёртвых, да ещё из уст негра. Потянуло, как говорится, холодком…

Сначала-то к Сабадо подвалил усатый мексиканец, толстый и грозный на вид. Вооружённый пижонскими капсюльными пистолетами: револьверов тогда ещё вовсе не было, это сейчас у каждого дурака револьвер. Я того мужика не знал.

— Эй ты, moreno! – и плюнул на пол, — Эка вырядился, я погляжу… и чёрный. Гаитянец?

Сабадо ему сразу отвечать не стал: попросил у меня ещё рома. Я и не такие ситуации видал в