Ароян вошел один. Настя, по понятным причинам, осталась ждать снаружи. Вазген присел на кровать, потрогал Кириллу лоб, покрытый остывшей испариной, прислушался к неровному дыханию.

— Давно спит? — спросил он Клаву.

— Около часа, — отвечала она, смущаясь и нервничая: посещение Арояна было для нее совсем некстати.

— Ладно, пусть спит, будем надеяться, что все обойдется. Позаботься о нем. Если будет плохо, сообщи в любое время, не стесняйся.

Смуров вдруг открыл глаза, отсвечивающие свинцовым блеском, и твердо сказал:

— Кому нужен твой развод? Сгинешь здесь, в болоте, и никаких проблем!

Глаза его снова затуманились и закрылись.

— О чем это он? — удивилась Клава.

— Ах ты, дьявол! — Вазген резко встал. — Нет, это уж слишком! Душегуб проклятый! Ну подожди, проспишься ты у меня! — Он умолк, сообразив, что его слушают. — Знаете, девушки, пожалуй, я сам с ним здесь останусь. Идите к Насте. У нас переночуете.

Клава не осмелилась перечить: все же он был командиром, приказы которого не обсуждаются. Обе вышли — Клава в страшной досаде, Полина с тайным злорадством, — но тут внезапно завыли сирены, гул моторов раздался в небе, и сразу же взрыв на берегу, потом еще и еще. Началась интенсивная бомбежка. Вазген выскочил и затащил девушек в землянку:

— Сидите здесь, до маяка уже не добежать. Все потонуло в грохоте. Судя по частоте взрывов, в налете участвовало несколько десятков самолетов. Сотрясалась почва и бревна, подпирающие потолок землянки. На девушек сверху сыпался песок. Они забились по углам и съежились, закрыв голову руками. Вазген сидел рядом с Кириллом и, казалось, уделял бомбежке мало внимания, лишь невольно вздрагивал плечами при очередном близком взрыве.

Ему все-таки пришлось оставить Смурова на попечение Клавы — как обычно, после налета все оставшиеся на суше моряки занимались ликвидацией его последствий. Вернулся Вазген в седьмом часу утра и застал Кирилла в сидячем положении с одеялом на плечах, в полуодетом виде и с всклокоченными волосами. Клава поила его горячим чаем, с умилением созерцая своего помятого постояльца.

— Клава, иди к Насте, мне надо с капитан-лейтенантом поговорить, — сказал Вазген.

— Это она притащила меня сюда? — спросил Смуров, когда они остались вдвоем.

— Нет, дорогой, это ты сам сюда притащился. А теперь расскажи мне, что ты сделал с Ордынским, скотина?

На заспанном лице Кирилла не отразилось никаких чувств.

— Что сделал, то и сделал, — вяло отозвался он. — Теперь не все ли равно? Эх, брат, какая дерьмовая штука жизнь! Яйца выеденного не стоит. Муторно, пусто, на душе сплошная дрянь.

— Да кто тебе дал право убивать людей?

— А кто дал право убить Ариадну? Кто дал право убивать женщин, детей, крошить друг друга на войне? Кто? У кого есть такое право?

— У нас есть право постоять за родину, за себя. Мы сражаемся с врагом, а ты убил своего.

— Кто свой? Ордынский? Он был мне враг, и я его убил. Скажешь, я нарушил закон? А кто эти законы устанавливает? Война диктует свои законы. Она уродует и искажает всякое представление о добре и зле. Вчерашние добропорядочные бюргеры, уважаемые отцы семейств, просвещенные аристократы сегодня с легкостью отправляют в печь десятки тысяч человек, потому что законы Германии сейчас на их стороне. Они не считают себя преступниками, потому что не преступают законов своей страны.

Я расстрелял Ордынского по законам военного времени, как дезертира и труса. Он не представляя никакой ценности для советской науки, обманными путями добился брони, следовательно, дезертир, так что закон на моей стороне. Этот закон в состоянии оправдать даже то, что я сделал из личных побуждений. Стоит мне сказать, что он пытался перебежать линию фронта, — и никто меня не осудит.

— Ты нарушил нравственный закон. Будешь продолжать в том же духе — уподобишься фашистам. Я понял, ты хочешь сказать, что ответственность за преступления, совесть свою они перекладывают на того, кто устанавливает законы.

Кирилл насмешливо улыбнулся и, нагнувшись к Вазгену, тихо сказал:

— А мы на тех, кто у нас их устанавливает. Вазген рассеянно пошарил по карманам, но ничего не нашел.

— У тебя есть закурить?

Кирилл потянулся за кителем и достал свой серебряный портсигар:

— На, возьми себе про запас.

Несколько минут оба молча курили.

— Раз ты все так правильно понимаешь, зачем же это делаешь? — спросил Вазген.

— А что я понимаю? Ты сказал, что я убил своего, но нас именно тому и учили — искать врагов среди своих. Что правильно, а что нет, как в этом разобраться, кому верить, чьи законы принимать за истинные? Ты знаешь?

— Нет, пожалуй, и я не знаю, но откровенность за откровенность: иногда я думаю, что мы совершили непростительную ошибку, разрушив наши церкви.

Смуров серьезно смотрел на него, раздумывая.

— Фашисты не разрушали своих церквей, но это не мешает им бесчинствовать, — возразил он.

— Они пытаются все извратить, — загорячился Вазген, — любую философию, веру, религию можно подогнать под свои злодеяния! — Он стукнул кулаком по столу для большей убедительности. — Но совместить зло и общечеловеческую мораль невозможно, поэтому рано или поздно их будут судить как преступников.

— Ясно, — сказал Смуров, опустив голову. — Значит, когда-нибудь и меня будут судить.

— И тебя. Так что остановись, пока не поздно. Советуйся со своей совестью, это самое правильное, или в крайнем случае с Алешей.

Разговор перешел на Алексея. Он находился в тяжелом состоянии, с друзьями не общался, отвергал все попытки оказать ему моральную поддержку. Он, видимо, хотел справиться со своим горем самостоятельно. Друзья деликатно не навязывали Алексею свое присутствие, понимая, что надо дать ему время отойти, свыкнуться с мыслью о потере Ариадны.

— Ни к чему беспокоить его назойливым сочувствием, — заключил Вазген. — А с тобой я в следующий раз поговорю по-другому, если еще раз увижу, что ты надрался как свинья!

— Больше не буду. Это я так, сорвался.

— Ну, вставай, одевайся, хватит рассиживаться.

Кирилл стал натягивать китель. Вазгену бросились в глаза новенькие погоны капитана 3-го ранга. Погоны на плечах военнослужащих появились недавно, в марте 1943 года.

— Поздравляю! Когда ты успел получить звание?

— Вчера, — безучастно отозвался Кирилл. — Только и пользы, что удалось напиться. Надо идти, сегодня сбор оперсостава… Знаешь, как нас теперь надо величать? «Смерш»! Смерть шпионам! Вот так-то. Смерть, смерть, всюду смерть…

Алексей Вересов шел от гавани Гольсмана в сторону Осиновца вдоль узкого песчаного пляжа. Стоял конец июля, юго-западный ветер «шелонник» принес жаркую, сухую погоду. Было тихо. Задумчиво шумел лес, подступавший близко к берегу. Дрожали на ветру листья осин и берез, колыхался тростник на мелководье. Вода в озере была удивительно прозрачна и слепила глаза яркой синью.