она держала Ореста за руки, а тот, обхватив ее пальцы пухлыми кулачками, стоял кое-как на вихляющих ногах, с яростно сосредоточенным личиком.

– Что за гость был с матерью, ты его знаешь? – спросила я.

Она кивнула. Хрисофемида щурилась от слепящего солнца, и выражение ее лица я не могла понять.

– Надолго он останется?

– Неизвестно.

Я протянула Оресту руку, и тот, отпустив Хрисофемиду, схватился за меня. Ощутив тепло его мягких ладошек, взглянув на округлые щечки и беззубую улыбку, я рассмеялась, хоть и была встревожена:

– Видел бы отец! Сын ходить учится. – Орест взвизгнул – я слишком крепко сжала его кулачок. – Прости! – проговорила я успокаивающе. – Этот Эгисф привез вести о войне? Отец возвращается домой?

Хрисофемида покачала головой.

– Вряд ли. Но, может, он здесь, чтобы помочь, пока нет отца. – Она подозрительно глянула на Мефепона. – Не лучше ли держать этого пса подальше от Ореста?

– Это же отцовский пес. Ореста он ни за что не обидит.

Я крепко закусила губу. Что-то мне в этом Эгисфе не нравилось. То ли стоял он уж слишком близко к матери. То ли волнение от него исходило очень уж явное – прямо воздух вокруг звенел. Он ничем не походил на моего отца. Агамемнон – тот мужчина важный, крупный. Плечи шириной в дверной проем. Громовой голос. Это я помнила, за это держалась. Он ушел на войну до рождения Ореста, а сейчас мой брат делал первые шаги, и лицо отца уже затуманивалось.

Я колебалась: стоит ли говорить о Георгосе? Может, он знает что-нибудь или сумеет выяснить у отца. Но рассказывать о нем сестре не очень-то хотелось. Вряд ли она одобрит нашу дружбу, а кроме того, я на нее сердилась: ни о чем не допытывается и благосклонна, как видно, к этому незваному гостю, потому что доверяет матери.

Орест споткнулся, скривился, покраснел – вот-вот разразится бурей слез. Я поскорей освободилась, отцепив пальцы брата от своих, и подтолкнула его к Хрисофемиде.

– За мной, Мефепон.

Сестра обрадовалась, похоже, что мы уходим.

Я не ошиблась: Георгос и правда смог рассказать кое-что об Эгисфе.

– Он жил тут раньше, мальчишкой еще. Мой отец его помнит.

– Здесь? У нас во дворце?

Георгос кивнул.

– Пока твой отец не вернулся, Эгисф жил тут со своим отцом. – Мы оба помолчали, разбираясь в путанице замешанных в этой истории отцов. – А потом твой отец явился, чтобы занять трон. – Георгос понизил голос, посмотрел на меня пристально. – И убил его отца.

– Почему?

– Отец Эгисфа сам виноват. Он присвоил трон. Хотя царем должен был стать Агамемнон, поэтому твой отец пришел и убил его.

Холодный страх всполз по позвоночнику.

– Так не пришел ли тогда Эгисф убить нас? – Я оглядывалась, впадая в панику. – И знает ли мать?

Георгос встревожился.

– Об этом я не подумал.

Обернувшись, я окинула взглядом величаво распростершийся позади дворец. Хрисофемида с Орестом остались во дворе – вдруг он уже до них добрался? Зря мы с Мефепоном ушли – пес всех бы защитил. Коленки затряслись – смогу ли побежать, возникни такая нужда? Ах если бы только отец был здесь! Чуть не плача, я сделала глубокий, судорожный вдох, и тут услышала кое-что. Чего не слышала с тех пор, как мать уехала в Авлиду, – звук этот будто исходил из старинного прошлого. Смех Клитемнестры.

Я вжалась в стену рядом с Георгосом. Ощутила лбом его дыхание, а сама и вовсе не дышала, стараясь не издавать ни звука. Мать подошла ближе, и я услышала тихое журчание ее голоса – не натужного, каким иной раз, находя в себе силы, она говорила с нами, а бойкого и живого, словно ручеек. Собравшись с духом, я выглянула из-за угла и увидела Клитемнестру с Эгисфом, гулявших вместе по дворцовым угодьям. Он указывал на впадину долины и горы вдалеке, окидывая взмахом руки широкую дугу, вбиравшую все обозримое пространство. Оба улыбались. А я похолодела, даже под теплым солнцем. Она так давно не смеялась вместе со мной. Я позабыла уже, как звучит этот смех.

Охвативший меня ужас сменялся более устойчивым страхом. Эгисф не кидался на мать с мечом, а прогуливался с ней, будто они лучшие друзья и нет у них никаких забот. Отец же, где-то там, за морем, и знать ни о чем не знал. Все это отчего-то пугало меня еще сильней.

15. Клитемнестра

Как повела бы себя Елена? Вот о чем задумалась я, впервые проснувшись рядом с Эгисфом. Моя сестра, глубокой ночью взошедшая к Парису на корабль, а сейчас сделавшаяся троянской царевной? Иной раз мне представлялось, как ее тащили насильно, а иногда – как она невозмутимо и с достоинством вступила на скрипучую палубу и, высоко держа голову, обозрела новые горизонты. В память о любви, которую когда-то, в Спарте, мы питали друг к другу, я надеялась на последнее, но когда вспоминала, чего стоил мне Еленин побег – жизни дочери, истекшей на песок, в то время как дочь моей сестры была жива и здорова и покинута ею вместе со всеми нами, – то мириться с этим становилось сложнее. Изменилось бы что-нибудь к лучшему, если бы она тогда сопротивлялась, но ее одолели, если бы все дело было в оплошности Менелая, оставившего ее без защиты и покровительства, глупого Менелая, не заметившего алчного блеска в глазах троянского царевича? Если бы она кричала беззвучно под горячей рукой, зажавшей ей рот, пыталась разодрать зубами эту руку в отчаянной попытке вернуться к Гермионе, обнять дочь, остаться с ней и не брать на себя вины за гибельную войну?

Как бы там ни было, в одном я не сомневалась. Пусть даже, когда ее увозили из Спарты, она боролась, лягалась и царапалась, но на чужой, далекой пристани вновь сошла с корабля бесстрастной, царственной Еленой. Я не знала, что бурлит под этой видимостью, и бурлит ли хоть что-нибудь, но чуяла нутром: другим она и шороха не даст услышать. Будет ходить по улицам Трои, словно все там вечно ей принадлежало как законной царевне, и даже если красота ее не заставит горожан падать ниц, жара их подспудно тлеющей злобы она не почувствует, а и почувствует – не встревожится.

Я не понимала уже, любовь испытываю к ней, или ненависть, или то и другое, смешавшись, прокисло, но хотела обрести присущее ей самообладание. Ее уверенность в себе, чтобы идти по жизни безмятежно, не сомневаясь в собственной правоте, как делала она.

Если бы Елена тайком провела во дворец