любовника, пока муж на войне, то не лежала бы теперь в тревоге, не решаясь пошевелиться и не зная, что делать дальше. А вошла бы вместе с ним в тронный зал и всякому, посмевшему бы задавать вопросы, ответила лишь надменным изгибом брови.

Рядом шевельнулся во сне Эгисф, повернул ко мне голову. Я затаила дыхание: пусть лучше спит пока. Лицо Эгисфа скрывала тень, под глазами темнели провалы. В мыслях всплыл непрошеный образ: череп его, размозженный топором Агамемнона, – кожа висит лохмотьями, насекомые ползают по оголенным костям.

Сочившийся из окон сквозь занавеси свет теплел, из серого делался золотым. Глаза его, моргнув, открылись. Не Агамемноновы глаза. Хоть Эгисф с моим мужем и делили бремя собственного рода, но похожи не были.

Он протянул ко мне руку. Не Агамемнон, не Ифигения. Я как будто до сих пор оставалась на том голом берегу: рядом горит в костре ее тело, а корабли ушли давно в пустынную морскую даль. Даже передвигаясь по дворцу в Микенах, пробуя выслушать дочерей или внимая плачу маленького сына, я все равно стояла там – в бессильной ярости, не зная, как дальше быть. Зато знала теперь.

– Как будем действовать? – спросил он. Тихо спросил. Кротко. Совсем не по-царски.

– Агамемнон забрал с собой воинов. Всех забрал.

Эгисф глядел на меня пристально.

– Всех до единого?

– Не хотел он, чтобы слава досталась Ахиллу, или Одиссею, или еще кому-нибудь. А только ему. И забрал всех мужчин, способных сражаться, одни старики и мальчишки остались. Никто не сможет нам противостоять.

Он нахмурился.

– Вряд ли здесь все так уж слабы. Наверняка у них достанет сил помешать нам при желании. Агамемнон для них – царь. А вдруг война скоро закончится? Не захотят подданные, чтобы он по возращении обнаружил их неверность.

– Агамемнон, говоришь, для них царь? – переспросила я. – Для всех ли? Здесь ведь остались старики, которые помнят еще Фиеста, помнят тебя. Верность одному они сменили когда-то на верность другому и могут сменить опять. Не сомневаюсь, в Микенах есть еще те, кто любил твоего отца. Кто из-за участи твоей жалел тебя и с радостью примет обратно. Нам остается только найти их.

– А как же остальные?

– Агамемнона не очень-то любят. А теперь, когда он всех мужчин с собой забрал, и того меньше. Мужей, отцов, сыновей как не бывало, а кто знает, сколько продлится эта война? И многие ли вернутся? Среди троянцев тоже есть могучие воины, как и у нас, есть боги, им благоволящие. – Поколебавшись, я добавила: – И все это, скажут, из-за женщины. Изменницы, сбежавшей с заморским царевичем. Стоит ли она тысячи наших кораблей и жизней десятков тысяч наших воинов?

Он хотел верить мне. Мои слова звучали убедительно, даже для меня самой. Я будто слышала голос Елены, мягкий, но уверенный, и головокружительное возбуждение захватывало меня, чего давно уже не случалось, с тех самых пор, как к нам явился потрясенный, серый от горя Менелай с ошеломляющими новостями о Елене. Да ради одних только выражений лиц всех и каждого стоило рискнуть!

И правда стоило, но лишь дождавшись своего часа. Эгисф проник в Микены неузнанным, и важней всего пока было скрывать его и дальше. Нам следовало опереться на некую силу. Он явился в город безрассудно, воспламененный жаждой мести, намереваясь разделить ее со мной, но я хотела действовать осторожней. У меня уже были охранники, однако мы призвали новых – мужчин молодых и крепких, издалека, не забранных на войну.

Я открылась рабыне – той самой, что рассказала мне еще в самом начале замужества о проклятии, – и лицо ее просветлело.

– Так Эгисф жив? – спросила она, а когда я ответила, что да, жив-здоров и находится здесь, глаза ее радостно засияли.

Мальчика, некогда выставленного из дворца, по-прежнему любили, сострадали его горю и гневались на изгнавших его. Мы с Эгисфом были в Микенах не одиноки. Осмотрительная рабыня покрывала нас, помогала отправлять послания, и когда мы тайно набрали людей, пришло время действовать.

Введя Эгисфа в просторный зал, где он когда-то видел гибель отца, я подняла, и не без удовольствия, переполох среди придворных старейшин, на которых Агамемнон оставил царство. Ощутила остро, как лезвие клинка, не волнение, которого ждала, а приятное возбуждение. За нашими спинами высилась стража.

– Многие из вас видели смерть Фиеста и были его подданными, пока Агамемнон, вот здесь, не перерезал ему горло. – Я помолчала – пусть обдумают: человека, им не чужого, зарезали прямо при них и на глазах у его собственного сына. – Вы видели, как росла моя дочь, махали ей рукой, провожая в новую жизнь, к мужу, и знаете, чем все обернулось – бесчеловечной уловкой, которую придумал Агамемнон, лишь бы только увезти наших мужчин, ваших сыновей и племянников на эту войну. Скажу вам, что убил он Ифигению, не дрогнув и нимало не колеблясь. Милую и всеми вами любимую Ифигению. Он бросил город на произвол судьбы, убил прелестнейшую из микенских царевен и уплыл.

Сказанное повисло в воздухе, а я тем временем пристально смотрела на всех по очереди. Кто-то, скрестив руки на впалой груди, тоже смотрел на меня, другие – в пол, третьи, сощурившись, вглядывались в даль, будто бы скрытую густым туманом. Позади грозно нависала наша стража – молчаливый плотный строй. Стоявший рядом Эгисф застыл, моя же речь изливалась гладко, как жидкий мед. Вот так-то, и Еленой становиться не нужно.

– Я помню, – промолвил один. И поднял на Эгисфа слезящиеся глаза. – Помню тебя.

Зашаркали сандалии по каменному полу, послышался кашель, шорох одежд – кто-то невнятно поддержал говорившего. Прочие не двигались, хранили молчание. Я их заметила. Но значения не придала. Недовольные побоятся противостоять нам теперь, а потом им будет и того сложнее.

Что ж, эту битву мы, кажется, выиграли без труда, но предстояла другая.

Когда я привела Эгисфа к дочерям, Хрисофемида оглядела его растерянно и недоверчиво, Электра же, хоть была еще совсем мала, сразу враждебно ощетинилась. Стояла с непреклонным видом, пока я их знакомила, а стоило мне коснуться его предплечья, крепче сжала кулачок, ухватившийся за сестрин подол.

Хрисофемида открыла было рот, но заговорить не решилась. Сама того не ожидая, я опустилась перед ними на колени и взяла ее за руку. Отогнала мелькнувший образ: холодная, мертвенно-бледная рука Ифигении в последний раз лежит в моей.

– Это имя тебе знакомо, – сказала я, и Хрисофемида, хоть и смущенная по-прежнему, глянув на меня, кивнула.

Электра же сузила глаза. Насупилась, прямо как Агамемнон когда-то, в день