всех еще старательней. Увидев как-то во дворе беседовавших наедине мать и сестру, незаметно отошла в сторонку. Они были так похожи – темные волосы, лоснящиеся на солнце, правильные черты повернутых ко мне вполоборота лиц, – но Клитемнестра держалась прямо, Хрисофемида же почтительно склонила голову. Оживленная мать жестикулировала – одной рукой заправляла выбившуюся прядь и взмахивала другой, подчеркивая сказанное. Хрисофемида стояла неподвижно, слушала внимательно, не поднимая глаз.

– Чего она хотела? – спросила я после.

– Обсудить… мое будущее.

– Будущее?

Сестра покраснела.

– Замужество.

Да разве можно жить дальше как ни в чем не бывало, когда отец наш до сих пор на войне, когда все отложено до его возвращения? Мысль об этом отвращала.

– И кто он?

– Не знаю, пока не знаю. Она просто сказала… сказала, что уже пора.

Хрисофемида беспомощно пожала плечами.

– Что значит “пора”? – Я не могла устоять на месте – пересекла дворик и, подойдя к низкой ограде, оглядела далекие горы. Дыхание участилось, возбуждение и ярость боролись во мне – даже говорить было трудно. – С какой стати она намечает что-то? Выбирает кого-то? Это право отца!

Сестра вздохнула.

– Не могу же я сказать им нет.

– Им?

– Матери с Эгисфом.

– А он-то тут при чем?

Она сердито усмехнулась.

– Он правит Микенами вместе с ней. Как я могу им перечить?

– То есть на кого Эгисф укажет, за того и пойдешь? – взвизгнула я, и она, обхватив себя руками, попятилась.

– А куда деваться?

Я скрипнула зубами.

– Я бы скорей умерла.

Она опустила глаза.

– А я не собираюсь.

Я отвернулась от нее. Вот так и Хрисофемида покинет меня. Выйдет за какого-нибудь дружка Эгисфа и слова не скажет, до того покорная. Одна оставалась надежда, неизменная с тех самых пор, как он ушел, – что Агамемнон поспешит домой. Но, может, Хрисофемида, в отличие от меня, в отца не верила.

С того дня начался у нас с сестрой разлад. Я не надеялась больше, что мы трое будем заодно: Хрисофемида, я и Орест. Орест, сын нашего отца, юный Агамемнон в доме. Только родителя он не помнил, ни разу не видел. А Хрисофемида помнила даже лучше меня, однако же отступилась от него, так смогу ли я Оресту внушить живую мысль об Агамемноне? Брат рос без отца, а мать занималась им редко, чаще мы с сестрой. И именно я должна была объяснить ему, откуда мы произошли, что пережили и чего ждем теперь. Чтобы Агамемнон, вернувшись домой, смог гордиться своими детьми, пусть и не всеми.

Я стала пересказывать брату разные истории, повести о войне – из тех обрывочных известий, что дошли до нас за эти годы. В них многого не хватало – приходилось самой заполнять пустоты.

– Наш отец возглавляет целую армию, – говорила я. – Он так силен и отважен, что все греческие воины до единого пожелали следовать за ним.

Орест, округлив глаза, неотрывно глядел на меня.

– Боги сражаются вместе с ним, – продолжала я. – Они всегда нашей семье благоволили.

– Если и боги сражаются, почему он до сих пор не победил? – спросил Орест.

Я нахмурилась.

– Не знаю. Не всегда все идет как надо. Скажем, у нас в Микенах. Богам угодно, чтобы здесь Агамемнон царствовал, но явился Эгисф. Отнял принадлежащее нам. Такое с нашей семьей уже бывало.

Орест явно растерялся.

– Не волнуйся! – Я крепче прижала его к себе. – Я буду за тобой присматривать. Пока отец не вернется. А когда вернется, избавит нас от этого Эгисфа. И все наладится.

Он устроился поудобнее у меня на руках, положил мне голову на плечо.

– Расскажи еще про войну. Про отцовские победы.

Я призвала на помощь все свое воображение.

Война шла уже десятый год, невообразимо долгая война. Мальчишка, с которым я встретилась у лачуги пахаря и подружилась, теперь сам работал в поле – мужчиной стал. Не таким, как Агамемнон – статный, горделивый царь со сверкающим взглядом и блестящими кудрями, чьи крепкие объятия я помнила до сих пор. От тяжкого труда глаза Георгоса потускнели, руки, хоть и жилистые, обвитые жгутами мускул, исхудали, спина согнулась от многочасовых стараний. Он, может, потому и выслушивал меня снова и снова, что выучился терпению за изнурительной работой. Я сидела на каменном уступе позади дворца, над раскинувшимися внизу покатыми холмами – дворец стоял на самом высоком. Тут и там виднелись крапинки низких деревьев, и предвечернее солнце заливало все вокруг золотистым сиянием. Ах если бы эта красота трогала меня, возбуждала хоть какие-то чувства! Мне не хватало пса. Я по привычке тянулась вниз рукой – погладить его, и только тут вспоминала, что Мефепона больше нет.

– О чем думаешь?

Я глубоко вздохнула. И не поворачивая головы, знала, с каким лицом он усядется рядом. Сощурится от косых солнечных лучей, но глаз ладонью не заслонит. Для кого-то простой селянин, скажем для матери моей и ее любовника, а для меня – единственный друг, иного не было, да и не нужно было. Он один рассказал мне правду о моей семье.

Он хотел бы, разумеется, хоть иногда поговорить о чем-то еще. Я и сама хотела бы думать о чем-то еще, кроме собственной ярости. Порой будто слышала себя со стороны и морщилась – так монотонно и злобно гудел мой голос. Но все равно разражалась гневными речами, которые душили меня, как в узел завязавшиеся в горле ползучие стебли, – извивались, выкручивались, стремясь выйти наружу. И мысленно благодарила Георгоса, всегда готового выслушать.

– Думаю, будь здесь отец, проделал бы в этом Эгисфе дыру, а лучше бы тогда еще проделал, двадцать пять лет назад.

– Твой отец проявил милосердие, – повторил уже в который раз Георгос. И нахмурился. – Мой отец говорит, при Агамемноне было намного лучше. Эгисф никудышный царь, а люди, которых он пригласил, грубы и алчны или работать не умеют. Все теперь не то, все не то.

Ах если бы мне посчастливилось родиться сыном, а не дочерью! Сама бы напрочь отсекла это проклятие, так глубоко укоренившееся в Микенах. Отрубила бы больную ветвь от семейного древа, чтобы мы очистились, исцелились наконец. Но я выросла в тени, невидимкой, без внимания, вместо того чтобы блистать, как хотел отец, и теперь могла лишь уповать на его возвращение.

– Есть вести из Трои?

Мы получали с гонцами сухие донесения о битвах и потерях, но в среде мастеровых, селян, рабов о войне говорили свободнее, и именно там можно было разузнать хоть что-нибудь ценное.

Георгос вздохнул.

– Не порадуют они тебя, Электра.

– Что такое?

Во рту пересохло. Пугавшее меня