признававших правительницей только меня.

– А ты и с одним-то вряд ли справишься.

И со мной-то вряд ли справишься, добавила я про себя.

– Знаю. – Хоть и явно источая тревогу, он упорно смотрел мне в глаза. – Стражники твоего мужа уже однажды изгнали меня из этого дворца.

– Ну, значит, глуп ты, раз вернулся.

Никаких его просьб выслушивать не собираюсь. Однако и стражу звать смешно. Он не опасен, надоедлив только. Ушел бы сам, нет сил шум поднимать.

– Я никого тебе не напоминаю? – спросил он меж тем.

И с чего только взял, что мне хочется его рассматривать?

– Кого же это? – услышала я свой собственный голос.

Он сделал шаг вперед, я напряглась сильнее. Но так и не закричала – все же незнакомец больше на добычу походил, чем на охотника. Не то чтобы он меня разжалобил. Скорей, вопреки моей воле, заинтересовал слегка.

– Я-то думал, родство не скроешь, – сказал он тихо. – Думал, проклятие Атрея как эмблема на лице – все равно что шрам, всем заметный. Но я вошел в твой дворец, а никто и внимания не обратил, твои слуги дали мне приют по первой просьбе, ни о чем не спросив.

– Что?

Оплетавшие колонну цветы, сонно качнув во тьме тяжелыми головками, заблагоухали сильнее, и мне припомнился смутно давний-предавний разговор с Агамемноном, медвяным вечером, в Спарте, на берегу реки. Мы обсуждали, чего стоит жизнь ребенка. Все сразу встало на свои места. И я выдохнула:

– Эгисф?

Никакого сходства я не увидела. Ни следа тяжелых мужниных черт в этом худом, встревоженном лице. Волосы Эгисфа не вились буйными кудрями, а висели плетьми, глаза глядели мрачно, недоверчиво.

– Он самый. Твой муж, мой двоюродный брат, убил моего отца прямо здесь, во дворце. А меня, мальчишку, выгнал из города, обрек скитаться в одиночестве.

Во рту пересохло. Я-то думала, миру нечем больше удивить меня после возвращения из Авлиды. Удивляется лишь полагающий, будто все на этом свете идет размеренно, обычным порядком, как шло всегда. А я сожгла тело собственной дочери на чужом берегу и обнаружила, что муж мой прогнил насквозь. Чему же оставалось удивляться? Но это открытие ошеломило меня.

– И вправду, это сделал мой муж, – прохрипела я, досадуя на собственный голос, выдававший слабость, мне теперь несвойственную. Глубоко вдохнула, выпрямилась. – Но он на войне своей, в Трое. И если хочешь с ним поквитаться – не выйдет, увы. – Я оглядела его внимательней – вооружен или нет? – и продолжила еще тверже: – А если надумал отомстить ему через жену и детей, так знай, что толку в этом мало. Он не муж и не отец; не уязвишь Агамемнона, нам повредив, уж очень невысоко он нас ценит.

Тут Эгисф, кажется, слегка успокоился.

– Именно это я и надеялся услышать.

Он придвинулся ближе, сократил расстояние. Его бледный, покрытый испариной лоб блеснул в лунном свете. В груди у меня что-то сжалось, будто в безотчетном желании защититься.

– Ни у кого в целом свете, – продолжил он, – не было причин ненавидеть Агамемнона сильнее моего, пока он не совершил совсем уж гнусное убийство, на какое я не считал способным даже этого распоследнего негодяя.

Я содрогнулась. О поступке Агамемнона и упоминать почти не осмеливались. Женщины, с которыми я зналась со времен переезда в Микены, кидались прочь от меня, растворялись в толпе, исчезали за углом, лишь бы не смотреть мне в глаза, не видеть моей боли. Но что говорили без меня, я знала. Жертва – вот как это называли. Невообразимая мука, чудовищный выбор: возлюбленная дочь или царство и даже вся страна, одна-единственная девичья жизнь против притязаний целой Греции. За моей спиной его деяние называли доблестным: Артемида запросила страшную цену, и изо всех воинов лишь у Агамемнона хватило духу ее уплатить.

– Услышав, что он убил Ифигению… – продолжил Эгисф.

Никто больше не называл ее имени. Ни любившие ее рабыни из нашего дворца, ни даже родные сестры не произносили его вслух. И теперь, в устах незнакомца, оно ошеломило меня, как ледяная вода, пролитая на ожог.

– Говори, – прошептала я.

– Он ворвался в этот дворец, убил отца на моих глазах, хоть я кричал и молил о пощаде, и все же мне не верилось, что даже такое чудовище способно зарезать собственное дитя ради попутного ветра.

Эгисф не закончил, а по моим щекам уже бежали слезы. Такого никто не говорил. Этот юноша, возникший из ниоткуда, будто озвучивал бушевавшую внутри меня ярость и боль.

– Не хотел снова причинять тебе страдания…

Он осекся. Я замотала головой, не в силах исторгнуть ни слова, но сделала ему знак рукой – продолжай, мол, прошу, продолжай, – надеясь, что он поймет.

– Прости за такие слова о ней. Но когда я узнал, какой злодей на самом деле этот самозваный царь… – Обеспокоенность на его лице мгновенно сменилась негодованием. Он проглотил застрявший в горле ком и, бурно дыша, попытался взять себя в руки – …то подумал, что может быть, теперь есть на свете та, у кого причин его ненавидеть даже больше моего.

Не похож он был на злодея, этот до крайности встревоженный молодой человек, но я все поняла. Ненависть, пересилив страх, привела Эгисфа из неведомой дали, по неведомым морям, а может, из безвестного убежища ко мне, в то место, где у него, беспомощного, на глазах умирал отец, где и сам он до сих пор мог лишиться жизни. Но он решился на это не раздумывая, я-то знала, ведь ненависть проясняет все вокруг, делает простым и понятным.

– Мне не нужна твоя помощь, – сказала я ему.

– Но мне нужна твоя.

Голос его мучительно надорвался – казалось, старый рубец вот-вот вскроется и Эгисф распадется на части. Я чувствовала себя каменной глыбой с тех пор, как на моих глазах Ифигения обратилась струйкой дыма. Живые дочери плакали в моих объятиях, а я и слова утешения не могла исторгнуть из сомкнутой гортани. Оставалась безразличной даже к новорожденному. Но дрогнула почему-то от страданий этого чужака. Может, потому что увидела его насквозь, вплоть до самого отверстого передо мной сердца, точь-в-точь похожего на мое. Услышала вопль наших истерзанных душ, способных утешиться лишь одним. Местью.

Задумчиво смотрела я на его хрупкий кадык, ходивший ходуном. И захотела вдруг прикоснуться к этому юноше. Хоть близости чужой теперь не выносила. Обнимая дочерей, бросавшихся мне на шею, осязала лишь холодные, безжизненные тела, видела лишь пустые, остановившиеся глаза, представляла лишь, как плоть их плавится в погребальном костре. Эгисф же, казалось, уже умер. Я чувствовала это,