Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однажды вечером случилось так, что не пили. Пришли поздно. Кто-то спросил, есть ли у кого? Ни у кого не оказалось, и никому не захотелось идти покупать. Ну ладно, тогда на боковую. Легли, погасили свет, затихли, я начал засыпать. Вдруг кто-то глубоко вздохнул, на другой кровати кто-то грузно перевернулся с боку на бок. И тут все принялись ворочаться, крутиться, вертеться. Кровати были не новые, при малейшем движении скрипели.
А кровать этого мастера стояла у самого окна. И когда гасили свет, он непременно еще выкуривал папиросу. Ночью тоже курил, если просыпался. Две-три папиросы обязательно выкурит и лишь после этого снова засыпает. Только водка его сразу усыпляла. Хотя тоже в зависимости от того, сколько выпить. Если много — засыпал моментально. Если мало — еще больше мучился. И уж тогда курил по полной программе. Рядом с ним, на окне, стоял горшок с пеларгонией, в этот горшок мастер и пепел стряхивал, и окурки там тушил. Утром всегда все выбрасывал, и по этим окуркам можно было точно определить, как он спал. И не только как спал.
Можно было определить не только масштабы его бессонницы. Но что с нас, электриков, взять? Окурки для нас — всего лишь окурки. К тому же утром пахло табаком, так что мы морщили нос: ох и надымили вы, мастер, ох и надымили. Вот и в тот раз он закурил, и кто-то спрашивает:
— Мастер, вы не спите? Я тоже что-то не могу заснуть.
И тотчас же на всех кроватях завозились: мол, не спится.
— Вот так бывает, если перед сном не выпьешь, — пробурчал один, а другой выругался. Кто-то заметил, что там-то самогон гонят крепче, чем где-то еще.
И начался разговор. А мастер закурил следующую папиросу. Он стряхивал пепел в пеларгонию, на мгновение освещая ее. А когда затягивался, освещалось и его лицо. Видно было, что он лежит с открытыми глазами. Но, похоже, не слушал, о чем народ болтает, потому что не отозвался ни словом. Я, как самый молодой, права голоса не имел, только слушал. Да и о чем я мог рассказать, когда, например, стали обсуждать, что бы кто из них сделал, если бы узнал, что жена ему изменяет. Они были женаты, а я об этом даже не помышлял. Вот женат ли мастер, мы не знали. Он никогда об этом не упоминал. Но вы же понимаете: только начни думать, что жена тебе изменяет, — всю ночь глаз не сомкнешь. И днем на работе все из рук валится. Каждый точно знал, как бы он поступил. Этот убил бы, тот из дома выгнал, третий еще что-то.
Потом начали рассуждать: вот если мужчина старый, то может ли он еще, и с какого возраста мужчина считается стариком — в этом смысле. Ну, вы понимаете, о чем я. А если он уже не может, то что его тогда держит в этой жизни. И стоит ли тогда вообще жить? Тут кто-то возразил, что, мол, жизнью Бог распоряжается, поэтому человек даже думать не имеет права, стоит ли. Так речь зашла о Боге. Можно ли после такой войны продолжать верить в Бога или нет. Один считал, что можно, потому что не Бог войну начал, а люди. Другой, что так-то оно так, но если бы Бог захотел, мог бы людей остановить. А третий, что, мол, говорят же: дурак стреляет, Бог пули носит, так что Бог мог бы так распорядиться, чтобы меньше было бед, страданий, смерти. И все начали рассказывать о разных случаях, свидетелями которых они были или о которых слыхали. А один так разошелся — у него брата расстреляли, что спросил прямо: да есть ли вообще Бог? И начал нас, одного за другим, спрашивать: как по-вашему, есть Бог? Я притворился, что сплю. Наконец спросили мастера:
— Мастер, как вы считаете, есть Бог?
Мастер потушил в горшке с пеларгонией окурок и закурил следующую папиросу. С того момента, как мы легли, это была уже, кажется, четвертая. И все это время — ни слова, точно не слушал. Мы напряженно ждали, что скажет мастер, словно от него зависело, есть ли Бог. В конце концов тот, кто задал вопрос, снова спросил:
— Ну, мастер, скажите же! Как вы думаете, есть Он или нет?
— Кто? — отозвался наконец мастер. — Бог? — Ответил он не сразу, сначала потушил окурок: — Что ты меня спрашиваешь? Что ты их спрашиваешь? Это голосованием не решается. Ты себя спроси. Могу тебе только сказать, что я побывал там, где Его не было.
И снова закурил. Стало тихо, никто больше не смел ни о чем спрашивать. И никто больше не проронил ни слова. Через пару минут все начали засыпать. С одной кровати донеслось посвистывание, с другой — вздох. Я подумал, что и мастер заснул, потому что с его кровати не доносилось ни звука. Но и курить — больше не курил.
Я не мог уснуть. В голове после этого разговора крутилось множество мыслей, потому что все, о чем они говорили, находилось словно за гранью моего воображения. А больше всего меня терзал вопрос: где же был мастер, что там Бога не было?
На другой день я подошел к нему посоветоваться — у меня при включении трехфазовки постоянно перегорали пробки. И спросил:
— Мастер, а где вы были?
Он посмотрел на меня подозрительно.
— Чтоб ты там никогда не оказался! — После чего буркнул: — Иди давай работай. Я тебе сказал, как надо сделать.
Что касается саксофона, с каждым месяцем мне удавалось откладывать все больше. Я брал любые сверхурочные, ни от чего не отказывался. По вечерам и по воскресеньям подрабатывал частным образом. Просил расплачиваться деньгами, не самогоном. Лучше меньше, но деньгами. Лучше я подожду, но деньгами. Практически не было деревни, где бы кто-нибудь не захотел, чтобы ему установили лишний выключатель, лишнюю розетку, а к каждой розетке или выключателю нужно было тянуть провод. Официально, то есть по низкой цене, полагались только один выключатель и одна розетка на одно помещение. В сенях — нельзя, в кладовке — нельзя, на чердаке — нельзя, вообще нигде больше нельзя. Ну, с чердаком еще