– У Веры тяжелое психическое заболевание. С точным диагнозом все никак не определятся.

– Боже мой… И давно?

– Я думаю, давно. Подозреваю, еще до вой-ны началось, просто мы не замечали. Первый приступ был, когда я вернулся. Второй, более серьезный, – после смерти Гриши. Тогда же и в больницу попала. Три месяца продержали…

Николай вдруг вышел, но довольно скоро вернулся и протянул Сергею пакет с фотографиями:

– Вот твой сын. Хочешь, возьми себе.

Сергей достал фотографии и стал их перебирать, чувствуя, что тоже сейчас заплачет.

– Он был на тебя похож. Очень. Такой милый мальчик. Я любил его, правда. И он ко мне тянулся. С первой минуты: «Папа, папа…» Но Верочка… Она ревновала, я думаю. Ей не нравилось, что мальчик так меня полюбил. И я стал отстраняться. После одного случая…

Николай вспомнил тот мрачный день, кажется, тоже был декабрь? Он пошел погулять с детьми – маленький Гриша упал и разбил коленку, но даже не заплакал. Они сразу вернулись домой, и когда Верочка увидела, что муж несет мальчика на руках, она впала в совершенное неистовство: вырвала ребенка из рук Николая, мальчик сразу завопил, испугавшись. Прибежала Аночка, Витоша, захныкав, спряталась за отцовскую спину, а Николай растерялся:

– Верочка, ну что ты! Ничего страшного не случилось! Гриша просто коленку оцарапал.

Потом, когда кое-как успокоили Гришу с Витошей и залечили коленку, Верочка успокоилась. Но ночью… Она сама пришла к мужу, они давно уже спали отдельно, разгородив большую комнату на две неравных половины: в большей обитали Верочка с Гришей, в меньшей – Николай, а Витошу взяла под свое крыло Аночка. Пришла, стала просить прощения, ластиться. Николай поддался, хотя знал, чем эти ласки ему грозят: многодневной головной болью. А потом, получив свое и удовлетворенно потянувшись всем телом, Вера вдруг сказала:

– Думаешь, я не знаю? Это ж ты его посадил.

– Кого? – не понял Николай.

– Прекрасно знаешь, о ком я говорю.

– Вера! Как я мог это сделать, ты сама подумай?! Я же ранен был, память потерял! И до этого знать не знал, где Сергей и что с ним.

Но Вера только многозначительно усмехнулась, а потом добавила:

– И не подходи больше к Гришеньке! Не доверяю я тебе. Извести его хочешь, знаю.

– Что ты несешь? Я люблю мальчика! – воскликнул Николай, содрогнувшись от чудовищной несправедливости обвинений и еще не понимая, что это только начало: самое страшное впереди…

Сергей смотрел на друга с ужасом: «Кто бы мог подумать, что так все обернется! Значит, вот что мы с Ольгой видели тогда в Верочке… Видели, но не понимали».

– Потом все как-то стабилизировалось. Обострения, конечно, бывали – весной и осенью. Хорошо хоть, лекарства принимала! Очень боялась опять в больницу попасть, – продолжал свой рассказ Николай. – Но когда она узнала про тебя и Витошу… В общем, с тех пор все хуже и хуже. Вот уже третий раз сдаю ее в стационар. С одной стороны, там подлечивают. А с другой… Это такой кошмар. Вера там страдает. Но иначе мы не справляемся. Она два раза пыталась покончить с собой. Один раз – там, другой – дома. Вот так мы и живем.

– Я не знаю, что сказать… Просто не знаю! Если мы с Ольгой можем хоть чем-то помочь…

– Вряд ли. Понимаешь, ты для нее как спусковой крючок. Увидела, услышала – все, понеслось. Я сам не сразу понял, как это работает. Знаешь, сколько специальной литературы прочел? Но и они не сильно разбираются, я заметил. Все эти психиатры. Одни термины: шизофрения, психоз, невроз, всякое такое… На всякий чих – свой термин. «Они вам скажут на латыни, что ваша дочь больна», – помнишь, у Мольера? Но назвать болезнь – не значит понять! А почему это возникает? Как работает? Что вообще происходит с человеком? И не уверен я, что лечат правильно. Глушат лекарствами, а толку? Да ладно, что уж теперь. Седой, ты прости, что я тогда скандалил с тобой. Да еще ударил! Это просто от безысходности. Не так уж ты и виноват. Мне кажется, я понимаю, почему ты… тогда… в сорок третьем…

– Я тоже наконец понял. Когда Вита забеременела, осознал. Это была короткая передышка во время войны. Мирный дом, красивая женщина… Я как-то даже забыл, кто она, понимаешь? Просто красивая женщина. А завтра снова на передовую, снова в бой, и легко могут убить, и ничего не останется от меня, ничего! Была эта мысль: вот мой шанс оставить свое продолжение в мире! Была. Прости.

– Ты в каких войсках служил? Я – в артиллерии. Под Брестом меня накрыло, в августе сорок четвертого. А то извещение – помнишь? По ошибке прислали. Смирновых много, вот и ошибся писарь, на отчество не посмотрел. А я тогда вполне жив-здоров был.

– Я в десантных. Сначала в училище попал, потом на фронт.

– А как же ты в лагерь-то загремел?

– По глупости.

– Как это?

– Да так. Не люблю вспоминать. Из-за женщины все случилось. Вернее, из-за девочки…

И надо же было ему так вляпаться! В Берлине, накануне немецкой капитуляции! Всю войну прошел молодцом, всего раз и ранило! А тут… Расслабился, наверное. Потерял бдительность. Впрочем, расслабился не он один. Все понимали, что вой-на вот-вот закончится. Сергей с брезгливостью наблюдал, как ведут себя некоторые доблестные вояки; конечно, их можно понять: ожесточились за годы войны, насмотревшись на зверства фашистов. Но зачем же самим становиться зверьми? Об этом Сергей часто говорил с Ромчиком – Роман Штернберг был на три года моложе Сергея и чем-то напоминал ему Николая: интеллигентный, застенчивый и романтичный московский мальчик, страдающий от малейшей несправедливости. Жилось ему трудно, и Сергей давно уже опекал Ромчика, стараясь не давать того в обиду.

– Вы понимаете, Сережа, – говорил Ромчик, близоруко щурясь, – так нельзя. Мы не должны пропускать зло дальше. Если меня били в детстве, я ни за что не стану бить своих детей. А меня, кстати сказать, таки били во дворе. Мальчик в очках и со скрипкой. Просто напрашивался. Родители-то пальцем не тронули…

И он вздыхал, вспоминая маму с папой, которые в далекой Москве сходили с ума от беспокойства за своего мальчика, такого неприспособленного и робкого.

– Так вот, на мне эта цепь зла должна прерваться, понимаете? Я должен сделать все, чтобы…

– Да, но есть ли у вас достаточно сил для этого?

– Противостоять злу? Не знаю. Но я просто не могу иначе.

Они почему-то обращались друг к другу на «вы», страшно веселя этим Климчука. Он-то и был для Ромчика воплощением вселенского зла: бравый, наглый, не стесняющийся урвать кусок пожирнее, где можно и где нельзя, он считал, что весь белый свет ему должен. Здесь, в полуразрушенном Берлине, ему было полное раздолье. Он то и дело приносил какие-то «цацки», как он выражался, и прятал в вещмешок, даже не особенно таясь – «имею право»! Особое право он имел на женщин и любил хвастаться, как и где поимел очередную немочку:

– Пусть знают, шлюхи, что такое советский солдат. А то ишь, суки, разъелись тут. Наши бабы там корячатся, а эти…