– Вы… Вы позорите звание советского солдата! – не выдержал раз Ромчик, и Климчук разъярился:

– Да ты кто такой? Самого небось распирает, да боишься? Ты тут монаха из себя не строй! А то романтику ему подавай, лютики-цветочки! А что, романтику и мы понимаем! Вот раз ночью, еще до войны, помню, уж так славно вышло: в парке, представляешь? Бабенка попалась пышная, нагнул ее, на спину шляпу положил, наяриваю, а сам голову задрал, смотрю: звезды, мать их, высыпали! Что твой горох! Эх, люблю я это дело, когда через Житомир на Пензу, а задница у той бабы была, что твоя перина! А эти – немчура костлявая, тьфу! А все ж – бабы…

– Хватит, Климчук, – сказал Сергей, и тот заткнулся.

Сергея он уважал и побаивался: везучий, черт! Ни одной операции не завалил! Вечно сухим из воды выходит. Все знали: если идти на задание с Седым – живым вернешься. Ну ранят. Но выживешь. Настоящий мужик, что говорить. А этот… интеллигентишка вшивый! Глазенки-то так и сверкают, когда про баб слушает! Ну, ничего, получишь свое.

Через пару дней он привел девушку:

– Эй, Ромчик! Вот тебе краля! Чистенькая, не бойся. Сама предложила. Давай не стесняйся, сними пенки, а мы уж потом.

Сергей поморщился, только этого не хватало.

– Прекрати этот балаган! – сурово сказал он Климчуку. – Немедленно отпусти девушку.

– А я что, а я ничего! Она сама! Жрать-то все хотят.

Как же – сама. Сергей подошел к девушке, она была очень юная, но высокая, поэтому казалась взрослее.

– Wie alt sind Sie, junge Fräulein?[7]

– Fünfzehn, herr Offizier.

Девушка смотрела на него глазами, полными ужаса, и мелко дрожала.

– Haben Sie keine Angst! Bitte, nehmen Sie es und gehen.

Сергей сунул ей пару банок тушенки и вывел за дверь.

– Э-э, постой! – закричал опомнившийся Климчук и схватил девушку за руку. – Ты что творишь? Она ж сама предложила!

– Ей пятнадцать лет.

– Ну и что?

Но тут Ромчик с силой толкнул Климчука:

– Пусти ее, ты, животное!

– Что?! Ах ты сука! Толкать меня? На старшего по званию руку поднял?

– Бегите! – сказал Сергей девушке и подтолкнул ее вперед, а сам попытался растащить Климчука с Ромчиком, которые сцепились всерьез, и у Ромчика уже вовсю шла кровь из разбитого носа.

– Отставить! Немедленно прекратили! Ромчик, остынь! А ты что с младенцем связался? Хватит, я сказал!

И в этот момент раздался страшный грохот: полуразрушенное бомбежкой здание вдруг само по себе рухнуло, завалив пол-улицы. А когда клубы пыли осели, они увидели… Увидели торчащие из-под обломков ноги давешней девушки. Тонкие девичьи ножки в грязных носочках и коричневых туфельках с перепонками и пряжками. Остолбенев, смотрели они, как дернулись ноги, а потом бессильно замерли.

– Твою ж мать… – сказал Климчук. – Это ж надо…

А Ромчик снова кинулся на Климчука, но Сергей его перехватил, и тогда тот страшно закричал:

– Это ты виноват, сволочь! Ты, гадина! Если б не ты, она бы жила! – И Ромчик заплакал.

– Да я-то тут при чем?!

– Уйди, Климчук! Уйди от греха! Видишь, он не в себе!

– А я что? Я уйду, конечно. Но я этого дела так не оставлю!

И не оставил. Через пару дней смершевцы забрали и Ромчика, и Сергея…

– А тебя-то за что? – воскликнул Николай, выслушав рассказ друга.

– Меня за что… А Ромчика? Его по доносу Климчука в измене обвинили. Расстреляли там же. Раз-два, и нет парнишки. А меня по пятьдесят восьмой осудили. Пункт Один: «Недонесение со стороны военнослужащего о готовящейся или совершенной измене». Лишение свободы на десять лет. Май, Победа, все празднуют, а я… Да еще повел себя неправильно, психанул на допросе. Я, боевой офицер, награды имею, а меня в измене хотят обвинить? И кто? Тыловые крысы, гэбэшники вонючие, мать их! Тут-то мне два ребра и сломали. А-а, черт с ним со всем! Давай лучше выпьем.

Они допили остатки водки и некоторое время сидели молча. Потом Сергей сказал:

– Ты знаешь, я столько смертей видел. А девушку эту забыть не могу. Ножки ее в носочках. Туфельки. А как она на меня смотрела! С ужасом, а потом с надеждой. И все думаю, если бы я не встрял тогда, может, осталась бы в живых… И Ромчик… Эх, как вспомню! Сердце разрывается. Да. Вот так, брат. Никому не рассказывал, тебе только.

– Я понимаю.

– Знаешь, а я ведь книгу пишу. Обо всем этом. Только движется медленно.

– Да ну?! Я всегда знал, что рано или поздно ты будешь писать. Дашь почитать?

– Пока особенно нечего. Там и ты есть.

– Я? – изумился Николай.

– Ну, не совсем ты, конечно. Но кое-что есть от тебя.

– Интересно… Представляю, что ты понаписал на мой счет.

– Перестань! Ты… Ты же мой лучший друг. Единственный вообще-то.

Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, понимая: все, что разделяло их, исчезло, растворилось, пропало навсегда.

– Да, забыл совсем! – воскликнул Сергей. – Я ж тебе тоже фотографии принес. Вот, возьми.

И он достал из портфеля пачку фотографий. Николай улыбнулся:

– Витоша! А это ваша свадьба… Надо же, как нарядилась!

– Да это Ольга ее нарядила. Дорвалась до живой куклы.

Николай долго перебирал фотографии, потом отложил несколько:

– Вот эти только возьму, где она одна. Я все бы взял, но, боюсь, Вера увидит, а это лишнее.

Потом они застряли в коридоре – никак не могли расстаться, все что-то вспоминая и рассказывая.

– Да, бойся гостя стоящего! – наконец рассмеялся Сергей. – Все, брат, надо идти. А то Витоша будет волноваться.

Он протянул руку Николаю, тот пожал, но не сразу выпустил – и они вдруг обнялись, очень крепко, по-мужски, чувствуя в эти секунды неимоверную братскую любовь друг к другу. Любовь и сострадание.

– Я рад, что ты пришел, – произнес Николай внезапно охрипшим голосом. – Спасибо.

– И я рад.

– Ты звони иногда, ладно? И заходи! Веры еще долго не будет.

– Хорошо, непременно! Надо же тебя держать в курсе событий! Нет, ты осознал, что скоро станешь дедом, а?

– Не осознал! Послушай, я забыл спросить, а где ты теперь работаешь?

– В газете! – ответил Сергей уже с лестницы. – Ольгин муж пристроил! Был в отделе писем, теперь сам заметки строчу – так, по мелочи!

– Удачи тебе! – крикнул Николай и закрыл дверь.