Опять стали делать какие-то обследования, уколы и капельницы. Принесли коробочку с таблетками, которые Вася принимать наотрез отказалась, сказав, что ее тошнит.

…Серое лицо цвета сырой картофелины, что синеет на срезе к началу весны. Запавшие провалившиеся скулы; рот приоткрыт; губы обметаны слизью, похожей на высохший творог; глаза блуждают по комнате из одного угла потолка в другой, из угла потолка – еще куда-то, куда ей ход пока неведом… Взгляд мечется, будто мышь по круглому столу, застигнутая над растерзанной пачкой печенья внезапно пришедшей хозяйкой…

Илья почти неотступно сидел у кровати больной, когда Лидия Андреевна и Андрей уходили. Это им сказала санитарка. Но как только появлялась Лидия Андреевна, он мгновенно испарялся. Просто тихо выходил из палаты и исчезал. Как Лидия Андреевна его ненавидела! Разговаривали они сквозь зубы. Когда она впервые его увидела здесь, в ней поднялось такое бешенство, что она заорала на всю палату:

– Что вы делаете здесь? Вы убили мою дочь! Убирайтесь отсюда!

Он усмехнулся и отпарировал:

– Нет. Это вы убили.

Она потребовала мужа вывести Илью немедленно из палаты. Василиса дернулась, как-то вся съежилась, будто сдулась, как резиновая кукла. Потемневшие глаза медленно начали наполняться слезами, словно капли какие под веки закапывали, а затем слезы прозрачными неправильными горошинами покатились на подушку… Василиса захлебывалась ими, потом закашлялась, точно от сигаретного дыма. Кашель сотрясал все ее худенькое тельце, словно ее в поезде подбрасывало, мотаемом из стороны в сторону на стыках аварийных рельс, с которых того гляди сорвешься под уходящий вниз откос, ведущий к холодной, только что вскрывшейся ото льда реке…

На другой день Лидии Андреевне сказали, что, когда она ушла, из палаты несколько часов кряду доносились крики, что она гадина и паскуда…

Серое, родное, любимое лицо с потусторонними глазами, затуманенными одной ей ведомыми видениями, блуждающий по облупившемуся потолку, взгляд. Уже не здесь. Когда же возвращение? Скулы заострились; щеки втянулись, точно бок у проколотого мячика; растрескавшиеся кровоточащие губы; рот широко открыт и ощерен. Только огромные клыки торчат по бокам. Дыхание с присвистом, будто чайник закипает…

– Тебе лучше?

– Да, – слабый кивок.

– Палата хорошая, светлая…

Опять еле заметный кивок.

Цветы на окне в этом изоляторе для постирушки пеленок. Кактус, ощерившийся всеми своими колючками… Декабрист вдруг багрово зацвел по весне… Красуется на ледяном поле белой кафельной плитки… Окно огромное, как витрина… За окном море…

– Выбрось меня в море!

– Где это она увидела море? – спросила Лидия Андреевна мужа…

– Васечка, где ты видишь море?

– Как где? Вот там! – слабый кивок за окно… – Выбрось меня в море, мне больно.

Слезы наворачиваются, бегут по щекам, будто это и не слезы вовсе, а соленые морские брызги, горло перехватывает спазм, хочется проснуться от всего этого неотвратимо надвигающегося состава, грозящего раздавить. Не убежать, не выбраться. Словно в узком туннеле, а поезд все приближается, грохочет, лязгает несмазанными колесами и буферами. Ни отскочить, ни к стенке прижаться. Не пронесется мимо. Зацепит. Раздавит…

– Ты мой кисик, любимый, самый любимый, ты моя зайка!

Почему в жизни мы так мало произносим этих слов? Шершавые старческие обезвоженные руки, кожа с которых сползает, как береста с березы, а под ней – новая кожа, розовая, не больная совсем. Помазать эти руки растительным маслом… Гладишь, гладишь, еле сдерживая слезы, пытаясь удержать мгновения и не веря, что не удержишь. Не судьба. Поезд приближается, лязгает и грохочет…

– Нет, это тебе, – слабые руки пытаются наклонить пузырек с маслом и гладят твои руки, льют масло растительное тебе на ладони, ласкают твои кисти…

– Это тебе… – последнее, что могут еще дать.

Потом притягивают тебя за шею – и вот ты уже качаешься на родной груди, задыхаясь от слез… Качаешься, словно на волнах, будто плывешь… Теперь мы плывем вместе. Впереди бескрайнее море, бесконечное в своей конечности. И безвозвратности… Руки гладят тебя по волосам.

– Тебе больно? Я тебя ударила? Я тебя люблю. Забери меня отсюда. Я тебе никогда не прощу, что ты привезла меня сюда. Ты убила меня…

– Да тебя бы уже дома не было.

– Ну и что? Выкинь меня в море.

Когда она пришла на другой день, то увидела на кровати, где лежала женщина с онкологией, Василису. Кровать была высокая и удобная, по краям нее были подняты бортики из металлической трубки, напоминающие те, что в новых импортных купейных вагонах приделаны к верхним полкам. Руки дочери были привязаны к кровати рваными серыми тряпками от простынок. Лидия Андреевна было собралась немедленно устроить скандал, но потом поняла, что Василиса, видимо, хотела встать или шевелила рукой, и врачи боялись, что она нарушит тонкую струйку раствора, капающего в вену. Одна рука была фиолетово-багровой, надувшейся… Капал по росинке физраствор… Голубые вены, точно весенние ручейки талой воды, сбегающие с пригорка от припекающего солнышка; огромный черный синяк, будто чернильное пятно на руке неряхи первоклашки… Какие-то очень осмысленные взрослые фразы, и снова – провал в небытие, туда, где синее море с пенными барашками слез на гребне… Тихий плеск прибоя и юное тело, которое так легко входило в эту воду, совсем не пугаясь неровных камешков под ногами…

Лидия Андреевна испугалась, что врачи перетянули руку так, что вырубили кровообращение. Она тут же ослабила измочаленный жгут на правой руке и отвязала левую. Пошла к медсестре. Вернувшись, увидела, что канюля капельницы в одно мгновение оказалась выдернута освободившейся левой рукой.

– Ты мой кисик, ты мой зайчик, любимый! Самый-самый любимый!

– Я тебя люблю! – детские холодные ладошки на шее, голова Лидии Андреевны притянута на грудь, пальцы морскими звездами запутались в ее волосах, как в водорослях, и гладят, перебирают нечесаные с вечера лохмы.

– Ты моя сладкая, любимая!

– Уведите маму, уведите! Уходи отсюда! Они тебя здесь убьют! Не смотри! Забери меня отсюда, меня здесь мучают…

– Тебе больно?

– Очень больно! – И ничего, уже ничегошеньки нельзя сделать, ни отменить, ни исправить, как нельзя отменить приход зимы, как нельзя отменить старость.

Пришла санитарка, злобно посмотрела на Лидию Андреевну и прогавкала:

– Что сидишь, мамаша? Ты сюда ухаживать пришла или сидеть? Вылей-ка мочу! Нам ваши родственники не нужны!

Содержание мочевины и креатина нарастало день ото дня… Почему, Лидия Андреевна понять не могла. Что они там ей вкололи? Сказали, что через три дня надо будет поехать на консультацию к нефрологу, взяв карту.