Она очнулась от пронзительного телефонного звонка, поначалу приняв его за трель будильника. Трезвон безжалостно резал черное утро властным, требовательным визгом… До рассвета, до начала отбеливания сумрака, медленно обесцвечивающегося, будто хлорсодержащими реагентами, было еще далеко. Она вздрогнула и почему-то подумала, что звонок чем-то напоминает ей сигнализацию… И почему она этого никогда не замечала? Попав правой ногой в левую тапку, резко, точно усевшуюся на ноги кошку, скинула ее на пол и прошлепала босыми ногами к аппарату.

– Лидия Андреевна! – сказали в трубке. – Два часа назад ваша дочь умерла. Вскрытие будет лишь в понедельник, а справка – только после двух часов дня. Тогда же вы можете забрать тело. Я уж не стала вам звонить ночью…

Нависавшая огромная лавина рыхлого, тяжелого снега, в одно мгновение сползла с горы. Все. Она оказалась замурованной в белой, обжигающей вековым холодом глубине, что залепила глаза, нос, рот и уши… Она неуклюже барахталась, пытаясь разгрести навалившуюся на нее ватную глыбу и как-то прорыть туннель к выходу, суча лапками с намотанной на них собственной паутиной, как паук, упавший в молоко.

На другой день после похорон Лидия Андреевна посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась: из зеркала глядела изможденная старуха с нечесаными волосами, удивительно напоминающими паклю, торчащую из стены в их старом деревенском доме.

Глаза ввалились, словно могилы после схода снегов; скулы обтянулись, будто пергаментом; под глазами – синюшные круги, точно пятна после кровоизлияния.

Лидия Андреевна не могла сказать, что она не спала. Спала, только вот просыпалась с одной и той же непереносимой мыслью, что проснулась, сон кончился, трясла головой – и возвращалась в свою голубую комнату, покрытую предрассветным сумраком. За окном была еще чернильная мгла, летел клочьями разорванных писем белый снег. Она, буквально ковыляя одеревеневшими ногами древней старухи, шла на кухню, шаркая шлепанцами по паркету, будто натирая его. Наливала чайник и через силу начинала готовить завтрак своим мужикам…

На работе Лидия Андреевна совсем не могла сосредоточиться. Мысли разбегались, как выпущенные из морилки муравьи. Не слышала, что рассказывают коллеги и говорит начальство. Потом внезапно приходила в себя, возвращалась к реальности. Все мысли юлой елозили на том, что и как она неправильно сделала. О происшедшем по молчаливому сговору не говорили…

Лидия Андреевна вспоминала, когда уже у нее начался серьезный разлад с ее девочкой. Может быть, тогда, когда она, боясь за нее и не желая обременять себя новыми проблемами, страшась, что она потеряет дочь, начала ревновать Васю ко всем знакомым, к их телефонным звонкам, походам в кино и театр, прогулкам? Это было нелепо, но, даже понимая это, Лидия Андреевна ничегошеньки не могла с собой поделать.

Она припомнила, как дочь, желая оградить себя от ее вмешательства в свои телефонные разговоры, однажды не выдержала, притащила с работы провод, нашла в кладовке дрель и демонстративно стала сверлить стенку… Лидия Андреевна не помнит, что именно она орала, кажется, что-то про то, чтобы та не дырявила стены… Потом она все равно не могла удержаться – и поднимала трубку своего телефона. Когда Вася это заметила, она была в бешенстве. Лидия Андреевна уже потом догадалась, что голос в прослушиваемой трубке становится глухим, будто долетает из печной трубы. Вася тогда ворвалась к ней в комнату и заорала: «Положи трубку сейчас же!» Как Лидию Андреевну злили звонки, когда Вася начинала ворковать и щебетать птичьим голосом, в котором открывались такие нежные переливы, оттенки и глубины, которых Лидия Андреевна даже не предполагала! Слушая разговор, она начинала постепенно закипать. Сначала беседа просто мешала ей работать, думать, смотреть кино, отдыхать. Пузырьков раздражения возникало в ней все больше и больше. Они зарождались где-то внутри ее, сконцентрировавшись на каком-то витке Васиного голоса, как на мельчайшем кристаллике, и медленно всплывали на поверхность, но до поры не лопались, а бурлили где-то у поверхности, словно вода у подножия водопада. Она прекращала работу или другое занятие, начинала громко стучать кастрюлями, со стуком перекладывать на полке книги, визгливо двигать стульями и, наконец, взрывалась:

– Хватит! Я сказала тебе: «Хватит!» Сколько можно языком молоть?

Вася вздрагивала, втягивала, будто цыпленок, голову в плечи, становясь такой же, как цыпленок, взъерошенной, мокрой и жалкой. Только скорлупа была прозрачной, невидимой – и сил разбить ее у дочери не хватало. Но было видно, что она копит силы и собирается долбануть по стеклу посильнее… Лидия Андреевна спрашивала себя: «Что за страсть такая? Замуж… И зачем это?» Вася была серьезной девочкой, и Лидия Андреевна знала, что она вряд ли позволит себе лишнего… У нее выросли хорошие дети. Но все равно любое отсутствие детей дома и уход их в себя приводили ее в ярость.

Гриша ей как-то сказал:

– Мы у тебя кутята на привязи.

Это была неправда. Она их любила…

Лидия Андреевна с удивлением обнаружила, что Андрей не только не мог защитить ее от ледяных ветров жизни, хотя бы заключив в плотное кольцо своих рук, но и цеплялся за нее, как пьяный в зимний гололед после отчаянной и неуместной оттепели. Ей и о месте и времени похорон пришлось договариваться самой. Муж отвечал все время невпопад и говорил совсем не то, что подразумевал. Даже перепутал время похорон, когда обзванивал их знакомых.

Он приходил с работы все позднее и позднее, ничуть не беспокоясь о том, как она справляется со своими невеселыми думами. Лидия Андреевна несколько раз уже чувствовала резкий винный запах, окутавший мужа тошнотворным облаком. Дважды ничего ему не сказала, а на третий раз не выдержала:

– Ты что пил? Я тут сижу дома, схожу с ума! Ты обо мне подумал?

Гриша был очень тихий и послушный, безропотно выполнял все ее приказания. Раньше он частенько ей перечил, прежде чем шел выполнять ее желания…

Первые выходные пролетели в делах. Она боялась даже заходить в Васину комнату, но у нее накопились стирка, уборка, готовка. Тупо и методично, как робот, будто отлаженный, тщательно смазанный механизм, аккуратно вытирала пыль, передвигала мебель, пылесосила ковры, наглотавшиеся уличной пыли, засосанной сквозняками, зачастившими в их дом. Заставила Андрея со скандалом прочистить канализацию: сама расковыряла на трубе цемент, герметизировавший пробку, и попыталась засунуть в трубу проволоку.

Между мужем и ней словно стена какая-то была воздвигнута из пуленепробиваемого стекла. На все ее выпады и просьбы он почти не реагировал, она чувствовала вековой холод вечной мерзлоты, исходящий от этого остывшего серого камня, лежащего на берегу ревущего, все взбаламутившего моря… Выплюнутые косточки от ягод, поржавевшие яблочные огрызки и размокшие окурки смятых сигарет, буро-зеленые перепутавшиеся нити водорослей и в сердцах оборванные поплавки. Волна разбивалась о камень, не успевший разогреться до того, чтобы зашипеть, разбрасывая свои пенные брызги, – и накаляющийся камень, омытый холодной водой, остывал: стоял мрачный и равнодушный. Только узкая трещина стекала по нему змейкой в море, незаметно становясь все шире и глубже.