тетя Зина, под начальством которой трудились несколько сотен человек, рыдала и не могла остановиться, словно маленькая девочка, внезапно осознавшая все опасности внешнего мира.

Всю мою напускную бравурность, как рукой сняло. Я опустился рядом с ней на колени и ткнулся головой в теплый бок.

— Все же хорошо закончилось, ну чего вы…

Она взъерошила мне волосы рукой, потом усилием воли прекратила плакать. А через мгновение эта же рука цепко схватила меня за лохмы, дернула с силой, а тетя Зина прошипела мне в лицо:

— Если еще раз ты, дрянной мальчишка, заставишь меня так волноваться!.. Я тебя!.. На куски порву! И никакая грамота не спасет!..

Дослушивать я не стал. Чуть повернув головой и избавившись от захвата, я плавно, одним движением, поднялся на ноги, тут же отступил к двери, произнес:

— Хорошего дня вам, тетя! — и тут же выскользнул наружу, довольный тем, как завершилась эта ситуация.

Тетка еще про Леху не знала, иначе обязательно увязала бы все в один клубок. Женское сердце чувствительно к подобного рода вещам.

Пробегая мимо кухни, увидел там Степана Григорьевича, пьющего первый утренний стакан чая. Я кивнул ему, и удостоился ответного кивка вкупе с очень странным задумчивым взглядом. Но сейчас мне было не до причуд старика, я надеялся успеть до смены попасть к Леше в палату и повидать друга, веря, что его состояние к этому моменту улучшилось.

Не удалось. Но по причине, от меня не зависящей.

К больничному корпусу я явился ни свет ни заря, памятуя о том, что лучше раньше да больше, чем позже да меньше. И встретил там Настю, выходящую из дверей корпуса.

Челябинскую областную клиническую больницу № 1 досрочно открыли в октябре 1938 году раньше срока из-за крушения поезда Новосибирск-Москва на Курской ветке железной дороги у станции Чумляк — пострадавшим потребовалась срочная медицинская помощь. Тогда в ее распоряжении находился единственный корпус на триста коек. Больница была создана по инициативе Соломона Захаровича Глуховского — участника гражданской войны, направленного в Челябинск для организации военного пересыльного пункта, позже возглавившего Челябинскую городскую больницу, потом работавшего главврачом в Копейске, и, наконец, назначенного главным врачом медико-санитарной части управления НКВД по области. Но с началом войны он был переведен на Дальний Восток, и руководство больницей сменилось. А год назад, в 1941, из Киева эвакуировали Киевский медицинский институт, и больница стала основой базой для учебы и работы его студентов и преподавателей. Все это я знал опосредованно, выуживая нужные данные на задворках памяти. Конкретно, историю о больнице и ее первом главвраче когда-то поведала тетя Зина, дружившая с Соломон Захаровичем с давних пор.

— Буров? — Настя узнала меня издалека, вот ведь проходу от нее нет, пристала, как банный лист.

— А кого вы ожидали увидеть в такую рань, Анастасия Павловна? Николая Крючкова? Спешу вас огорчить, здесь только я.

В кинотеатрах до сих пор крутили одну из главных кинолент этого года «Парень из нашего города» по пьесе Константина Симонова, где Крючков блистательно играл заглавную роль, и, между прочим, роль танкиста.

— Если бы я встретила тут Николая, я вряд ли заметила бы тебя, Буров, слишком уж ты ничтожен и незначителен в сравнении с великим талантом! — огрызнулась Настя.

Вот так она теперь со мной общается? И что я ей сделал? Лишь поцеловал разок, да и то коротко, практически на бегу.

— А вот некоторые говорят, что я герой! — нашел я контраргумент. — Об этом даже в газете писали! Читали?

Настя презрительно фыркнула, не удостаивая меня ответом.

Кстати, а что она делает здесь в столь ранний час? Не пришла ли проведать моего друга? Только вот с какой стати, Леша — обычный работяга, каких на заводе много тысяч.

— Как он? — спросил я, сменив тон с шутливого на серьезный. — Шансы есть?

Анастасия подтвердила мою догадку. Высокомерное выражение, которое появлялось у нее каждый раз при виде меня, исчезло с ее лица, теперь на нем проступило искреннее беспокойство, и Настя ответила вполне дружелюбно:

— Твой товарищ, Алексей Носов, все еще находится в крайне тяжелом состоянии. Меня попросили принести его медкарту. Доступ к нему посторонним запрещен, так что даже не пытайся проникнуть в палату. Носов без сознания, ты ему сейчас ничем не поможешь, но врачи делают все возможное, чтобы он очнулся и встал на ноги, там работают настоящие специалисты с многолетним стажем…

— Бла-бла-бла, — огрызнулся я, и тут же лицо Насти вновь приобрело вид египетской маски, — все вы так говорите, когда толком не понимаете, чем помочь человеку! Скажите просто: он будет жить или умрет?

— Этого тебе не скажет даже сам великий товарищ Сталин! — Настя отвернулась и ушла прочь, оставив меня в одиночестве. Опять у нас с ней не получилось, но в этот раз виноват исключительно я один, признаю. Очень уж меня разобрала злость на эту вечную недосказанность, которой почуют пациентов врачи. Да скажи ты прямо — не жилец, и будет понятно, к чему готовиться… или обнадежь — жить будет! Нет же… мы делаем все возможное… и так во все времена, в любой больнице или госпитале. Армейские хирурги, правда, пожестче, могут и на три буквы послать, не задумываясь, и правду-матку рубануть, как есть. Гражданские же, даже сейчас, во время войны, но в глубоком тылу, предпочитают говорить обтекаемыми фразами, как опытные политики, а там уж, какой бы исход ни случился, он был «предсказан» заранее.

В общем, понятно, в палату к Лехе мне не попасть, и пытаться нечего. Да и смысл прорываться, если он все еще в беспамятстве. Надеюсь, к вечеру он все же очухается, и я совершу повторную попытку наведаться в больницу.

Сегодня я пришел в цех одним из первых в нашей бригаде. Только Михалыч уже что-то хмуро крутил разводным ключом, а Воронин в сварочной маске приваривал на краях нижнего кормового листа броневые картеры бортовых редукторов.

— Как Леша? Ты его видел? Живой? — Корякин отвлекся от работы и взглянул на меня.

— Жив, но не видел его. Не