Казак быстро выскочил из подвала и захлопнул за собой дверь. Вошел есаул. Он был сильно пьян и еле стоял на ногах.

— Ну, что, большевистский змееныш, надумал что-нибудь?

Филька в ужасе попятился к стене.

— Будешь говорить?

Филька молчал.

— Будешь говорить, я тебя спрашиваю?

Филька хотел что-то сказать, но от волнения не мог произнести ни слова. Тяжело дыша, он вдруг сжал кулаки и крикнул:

— Не буду говорить, не буду! Кадет! Сволочь! Ни слова не скажу!

Есаул, широко расставив пьяные ноги мрачно посмотрел на мальчика и кликнул казака:

— Давай огонь!

Казак вздрогнул...

— Ваше высокобла...

Есаул выхватил наган и крикнул казаку:

— Разговаривать? Разговаривать, каналья?

Казак, опустив голову, пошел и принес жаровню.

Есаул стал искать тряпку, которой он мог бы взять раскаленную с одного конца полоску железа. Не найдя, он крикнул Фильке:

— Снимай рубаху!

Филька бросился к дверям. Казак загородил ему дорогу. Есаул рассмеялся.

— Бежать? Нет, брат, не убежишь. Рубаху давай — мерзавец!

Весь дрожа, Филька снял рубаху. Обернув ею руку, есаул взял раскаленную с одного конца полоску железа и пошел к Фильке.

— Будешь говорить, змееныш паршивый?

— Не буду!

Схватив левой рукой Фильку за горло, есаул стал медленно подносить к его лицу страшный огненный кусок железа.

—- Будешь говорит?..

И вдруг...

И вдруг случилось то, чего никто из троих не ожидал. В руках казака, как молния блеснула сабля. Есаул выронил орудие пытки и, тихо вскрикнув, упал на пол с глубоко рассеченной головой. Казак страшным взором глядел на него, сжимал в руках окровавленную саблю и тяжело дышал.

— Ну як? Спытал? Дитя... железом?.. Сдыхай же, бисов сын, шакал!..

— Степан, Степан!—стонал Филька.

— Нычого... Не бойся... Доки я жив и ты будешь жить. Спокойно... Нехай еще трохи стемние... Вместе уйдем... До твоих, до красных пидемо. Ворог я теперь усим билым. Ворог, лютый ворог. Тихо... Теперь я, Филька, бачу, что твой батька правильно казав, що били звири.

Страшная, жуткая тишина.

В жаровне потускнели угли. В темноте еле можно было различить труп есаула.

— Идем... Идем за мной,—сказал казак.

Филька доверчиво прижался к нему.

— Степан, вместе уйдем, да? К нашим, да?

— Вместе, вместе, браток. Идем, держись ровно, не бойся. Смело иди, щоб люди ничего не заметили.

Выбравшись на улицу, Филька пошел за казаком.

— Стой, кто?— окликнули часовые.

— Это ты, дядько Петро?— спокойно сказал казак.— Оце я, Степан, хлопца до штаба веду.

— А, Степан? Ну проходи, проходи.

Так Степан с Филькой пробрались на окраину станицы.

— Теперь тихо, щоб ни якого шуму, ни якого шороха,— сказал Степан на ухо Фильке,—ложись, на брюхах поползем, бо застава тут, а там лисом, горами, ущельями до Новороссийску, а в Новороссийске может до красных пристанем...

— Ты, Степан, будешь с нашими? Большевиком будешь?

— Тсс... Ложись...

Тьма, свинцовые тучи, дождь и ветер в эту ночь были лучшими друзьями беглецов.

Благополучно минуя сторожевые посты, Степан и Филька добрались до лесу и скрылись в горах...

ТИШКА ЛИКУЕТ

После отступления большевиков Тишка стал страшно важничать. Теперь он командовал всеми мальчишками и сводил кое с кем старые счеты. Правда, самые заклятые его враги. — Васька и Павлушка, ушли, но в станице все же остался кое-кто из ребят, державших Васькину руку.

На другой же день, как ушли большевики, Тишка решил посчитаться с Дашкой.

— Ага, попалась большевичка,— накинулся он на Дашку, встретив ее возле огорода, деда Мироненко.

Дашка не двигалась с места.

— Что стала, как пень? Хочешь в морду дам?

— Пусти, Тишка.

— Ага, теперь, небось, „пусти Тишка"! Ну, проходи, паршивая!

Дашка пошла своей дорогой. Дав ей отойти несколько шагов, Тишка запустил в нее кирпичем. Дашка от страшной боли вскрикнула, скорчилась и села, заливаясь слезами. На крик выбежали из дворов женшины.

— Кто это тебя, девочка?

— Тишка. Я его не трогала, а он меня кирпичем. — плакала Дашка...

Ночью Тишка пробрался к Васькиной хате. На дворе он наткнулся на какие-то темные фигуры, таскавшие из сарая солому.

Тишка узнал местного урядника и его племянника, скрывавшегося последнее время в камышах.

— Это я, Тишка,— сказал он.

— Чего тебе тут надо?

Тишка улыбнулся.

— Да тут же большевик Журбин жил.

— Ну так что ж?

— Спалить бы хату...

Урядник похлопал Тишку по плечу.

— Молодец! Добрый из тебя большевистский враг выйдет. Помогай таскать солому.

— А вы разве тоже?

Старшие рассмеялись и многозначительно переглянулись.

— Ну, ну—живей!

В безмолвии темной ночи под стрехой убогой покосившейся хаты, в которой еще недавно жил Васька с своими родителями, вспыхнули огненные языки, а через полчаса набатный колокол жутко звонил, сзывая станичников на пожар. Кое кто из сочувствовавших отступившим большевикам бросился было на помошь, но их живо прогнали.

— Нехай горит большевицке гниздо!

А тем временем поджигали уже Павлушкину хату.

Страшна была эта ночь.

Ненавидевшие большевиков озверелые люди выламывали двери и окна в покинутых отступившими хатах и растаскивали жалкий, брошенный на произвол судьбы, скарб.

В ту же ночь озарился красивым заревом пожара станичный овражек. Это пылала хата деда Мироненко.

Молча стоял дед на своем огороде, смотрев на догоравшую хату и тихо покачивал седой головой.

— Дедушка, может ведро с водой принесть?—хихикнул из-за плетня Тишка...

А на другой стороне станицы по глухому переулку разносился страшный, душу раздирающий крик:

— Ой, ратуйте, ратуйте* меня! Режут! Убивают!

Это кричала больная Федосья, муж которой ушел с большевиками.

* Ратуйте - спасите.

— Ой, люди добр...

И все стихло...

Темная, озлобленная фигура вытирала об Федосьин фартук окровавленный кинжал...

Настало серое, туманное утро.

В станицу вошел казачий разъезд. С винтовкою на-готове, с белой широкой повязкой на папахе, конные разведчики рассыпались по улицам и стуча в ворота звали всех на площадь.

Поп Евлампий в церковном облачении и с крестом в руках стоял на крыльце станичного храма, окруженный старыми казаками, державшими в руках хоругви, а тут же, напротив, у станичного правления быстро сооружали виселицу.

Собрался народ.

— А ты чего здесь, дед?—обратился один из вооруженных казаков к семидесятилетнему старику бондарю.—Чего тебе туг надо?

— Да вот, пришел послухать, чего тут говорить будут.

— Дай ему по лысой голове, крикнул кто-то.— Подслушивать должно быть пришел. Бей его, большевика?