Бодрая, говорливая молодежь входила и выходила из залы.

Коридоры и лестница, залитые ярким электрическим светом, утопали в клубах табачного дыма.

Комсомолия чадила во всю.

— Фу, аж дышать нечем, ворчала маленькая комсомолка Волошина,— да бросьте вы, товарищи, курить. Смотрите — потолка за дымом не видно.

— Не ворчи, Дашка,— сказал стоявший с ней рядом Васька.— Есть у нашей комсомолии такая болезнь: выкурить в день полсотни папирос, а под вечер проповедывать пионерам о вреде табака. Ну, да ничего. Пионеры нас сменят, тогда комсомол некурящий будет. А покуда терпи, плавай в нашем тумане и не ворчи. Понятно?

— Понятно-то понятно, да дышать уже нечем.

— А куда Павлушка девался?

— Да кто его знает, только что тут был. Да вон он стоит с кем-то.

— Где?

— Да вон, в углу, под плакатом.

— Да где? Не вижу я.

— Фу, ослеп ты что ли? Да вон, видишь, парень в красноармейской шинели, с буденовкой на голове. Ну вот с ним Павлушка и разговаривает.

Павлушка в это время тоже стал крутить во все стороны головой, кого-то отыскивая. Увидев Дашку и Ваську, он схватил за руку своего собеседника и потащил его к ним.

Молодой, стройный парень в новенькой шинели с огромной красной звездой на буденовке и с орденом Красного Знамени на груди шел, улыбаясь. Белые зубы, смуглое лицо и веселые карие глаза делали его удивительно красивым.

Шага за три он протянул вперед руки и весело, смеясь, крикнул:

— Васька, чорт, сатана, да неужели не узнаешь?

— Ганька! — бросился к нему Васька,—да ты ли это? Ганька, голубчик, идол ты мой полосатый, анафема ты моя ненаглядная!

Товарищи крепко обнялись.

Дашка взяла под козырек и отрапортовала.

— Имею честь представиться, не могу ли вам понравиться? Хотя вы меня и не узнаете, но рубашки я вам когда-то стирала.

Ганька с удивлением посмотрел на девушку.

— Э, память-то у вас какая, товарищ красноармеец. А как друг-то ваш Алеша в больнице лежал, а вы у Васьки жили, а со мной, с девченкой, играть не хотели, запамятовали?

— Да неужели это ты, Даша?

— Как видите, она самая. Ну чего же смотрите? Ваську целовать можно, а я что же, хуже Васьки?

Ганька крепко пожал ей руку, а потом, заломив на затылок свою буденовку, обнял ее и расцеловал.

— Эх, и времени-то сколько утекло, ребятки!

Усевшись в уголку, молодежь отдалась воспоминаниям детства. Наперебой вспоминали каждую мелочь.

— Эх, Ганька, не было тогда тебя в нашей станице, как Дашка ночью к деду Мироненко на огород пробиралась предупредить наших большевиков, что их выследили казаки. Молодец была девченка.

— Да я и сейчас молодец, —смеялась Дашка,— хотите любого из вас на лопатки положу?

— Ой ли? —посмотрел на нее Ганька.

— Приезжай к нам в станицу, поборемся.

— Да вот, еду в Темрюк, станицы не миновать. Я не знал, что вас здесь встречу, для того и думал в станицу к вам нагрянуть, чтобы повидаться с вами.

— А теперь что же, уж не заедешь?

— Конечно заеду, да не надолго. Надо-ж родителей повидать. Мать-то. пишут, совсем плоха. Как брата убили, так с тех пор слегла и не встает. И отец-то наверное уж совсем старенький. Надо старикам помочь.

Раздался звонок.

— Ну, товарищи, на заседание. А после пойдем куда-нибудь в сад, сядем где-нибудь на лавочке и опять вспоминать прежние годы будем.

Из коридора, буфета и с лестницы шумной толпой комсомольцы двинулись в зал.

— Товарищи, прошу занять места и соблюдать тишину. Товарищи, разрешите окружной съезд РЛКСМ считать открытым.

После оглашения повестки дня и выборов президиума, выступило несколько ораторов с приветствиями.

— Слово для приветствия от нашего подшефного доблестного Красного флота представляется краснофлотцу товарищу Филиппу Пушкареву, — крикнул председатель.

На трибуне появился молодой моряк.

Смелым взглядом окинув сидящих в зале, он начал:

— От имени...

— Сядь, товарищ,— сказал поднявшемуся с места Ганьке сидевший позади него комсомолец.

Ганька обернулся.

— Виноват, сейчас...

Сел, но через минуту снова поднялся и толкнул в бок Ваську.

— Васька, гляди — да ведь, это же наш Филька. Неужели не узнаешь?

— Да что ты! Да нет, не может быть.

— Да чего там не может быть. Да ты всмотрись хорошенько.

Когда оратор сделал шаг вперед и висящая вверху лампочка ярко осветила, до малейшей подробности, все черты его лица, Васька рванулся с места и невольно крикнул.

— Он!! Ребята, он!

Председатель строго глянул в зал, позвонил и сделал знак рукой соблюдать тишину.

Осторожно на цыпочках Васька, Ганька, Даша и Павлушка вышли из залы. Глядя из за кулис на оратора, Васька не сводил с него глаз и нетерпеливо мял шапку. Павлушка и Ганька с таким же нетерпением переминались с ноги на ногу.

Вдруг Дашка ударила себя ладонью по лбу и сказала:

— Давайте ему фокус устроим.

— Какой фокус?—удивились ребята.

— Идем, идем сюда.

Затащив товарищей в комнату, где гримируются артисты, Даша сказала им:

— Сидите тут. Я его сюда притащу. Как только он сюда войдет, вы на него бросайтесь и кричите: „руки вверх“!

— Ага, давайте так сделаем. Вот смеху-то будет!

Когда Филька, сопровождаемый бурными овациями, сошел с. трибуны, когда затих последний аккорд Интернационала, Дашка бросила в президиум записочку:

„Просят выйти за кулисы по важному делу представителя флота, тов. Пушкарева“.

Пушкареву передали записку.

За кулисами к нему подошла Даша.

— Вас просят в эту комнату к телефону...

Филька с удивлением посмотрел на смеющиеся глаза девушки и пошел в комнату, где сидели наши ребята. Не успел он переступить порог, как дверь за ним быстро захлопнулась и трое юношей с лицами, закрытыми носовыми платками, крикнули ему:

— Руки вверх!

Филька по привычке потянулся за револьвером, но револьвера с ним не оказалось. Быстро окинув взглядом „врагов“, он заметил, что они также не вооружены, а у одного из них в руках вместо револьвера коробка от папирос.

Что было бы дальше-трудно сказать, потому что Васька не выдержал роли, сбросил с себя „маску“ и повис на шее своего друга, в засос целуя его в обе теки.

— Филька, анафема ты моя разлюбезная, шахтер ты мой ненаглядный!

Остальные ребята так же быстро сорвали с себя платки и бросились обнимать товарища.

Сколько было тут радости —