Не дочитав, глаза открыл, зевнул, прислушиваясь к стенам.

«…Поможи, Господи, поможи… помилуй мя, велицей милости Твои, по множеству щедрот очисти беззаконие мое, аз знаю грехи мой перед тобой, и выну весь Тебе единому, согреша говорю, лукавое перед тобою сотворях, как в беззакониях зачата есьм, так и творю, во грехе есь! Омоеше меня, очистиши, поможи, Господи, поможи! Открой глаза! Помилуй мя…» — бубнила, потеряв чего-то, мать и по дому ходила, стукаясь о стены, распахивая двери комнат, шкафов, заглядывала под столы, отодвигала стулья, рукой столешницы, сиделища водила, и щупала настенные ковры, и коврики трясла, оглядывая все от верху к низу раздвигала шторы, распахивала ящики, перебирала вещи, грохотала… не давала спать.

Он вышел, хмуро посмотрел на мать, мать тоже посмотрела хмуро, с полу, от газет.

— Чего? — спросила мать.

— А что ты ищешь? — поинтересовался он.

— Иголку, — отвечала мать, сгребла газеты комом, открыла дверь и выставила за порог.

— Себя ощупай, Саша! А то, не приведи Господь, вопьется и пойдет гулять по жилам. Пойдет, и выйдет к сердцу, и умрешь… — себя ощупывая тоже, объясняла мать. — Вера так, покойница, соседка наша, помнишь? В муках страшных от иголки умерла. Все штопала, старье чинила, на нашу пенсию новьем не загрустишь, откусит нитку, а иголку так во рту и держит. И не заметила, как проглотила. Иголка ей пошла, пошла, пошла… по жилцам, впилась, и все! — сказала мать, крестясь.

И Шишин закрутился, вытряхивая из штанов пижамных, из рубашки, спереди и сзади, и не найдя — к себе пошел искать, решив что утром мать могла иголку у него в постели обронить. А может и впилась уже, пошла, прислушиваясь к внутреннему бормотанью думал он, ища на коже след, какой войдя оставила она…

— Нашла! Упас Господь, — сказала мать, показывая Шишину иголку с ржавым брюшком, и с облегченьем опустившись на кровать он, вскрикнув, подскочил.

— Чего орешь? — спросила мать, и, повернувшись Шишин показал, что колет.

— Нет ничего, не брешь! — сказала мать. — Или прошла уже, не приведи Господь, — добавила она, и Шишина перекрестила, вышла…

— Нет вроде ничего, — сказала Таня. — Знаю! Давай ее попробуем магнитом! — и магнитом в раздевалке школьной искали в Шишине иголку, но так иголки в нем и не нашли.

— Здорово, Шишкин ежик! — сказал Бобрыкин ненавистный, из спины у Шишина достав иголку. — Обрастаешь? Молодца, Чернобыль! — и на карман под галстук Шишину иголку приколол.

— Кого-то черт несет, — сказала мать и, к двери подойдя, не открывая «кто?» спросила.

— Мосгаз, — представились, — откройте!

Мать перекрестилась: «Господи помилуй…!» и бросилась от двери, заметавшись: «Прячься, Саша! Прячься!». И Шишин под кровать залез, а перестав дышать от ужаса, проснулся, и из-под кровати за тапками вошедшими следил, не зная — мать ли ходит в них…

«…Приходит он в квартиры, показанья счетчиков снимать, несет с собой топорик новый, купленный в универмаге ГУМ, а ГУМ от нас недалеко… Недалеко! Всего четыре остановки с пересадкой на метро… — рассказывала мать. — …На Соколе, на улице Балтийской, где раньше бабушка твоя жила, он в дом вошел, прошелся по квартирам, звонил… звонил… никто не открывал, и только семилетний мальчик, такой же, Саша, идиот как ты, открыл ему, Мосгаз достал топорик, зарубил его, и детский свитер взял, и 60 рублей с копейками с трюмо, флакон одеколона Шипр, и пляжные очки…»

И Шишин с грохотом во сне задвинул ящик, в котором пляжные очки у матери лежали, с отвращеньем покосившись на двоившийся в трельяже флакон пустой одеколона Шипр.

Связав веревками, чтоб не упал с кровати, не убился, задув над ним свечу, мать вышла озираясь, невидимая в темноте шурша газетой. Прошла за стенкой, цепочкой звякнув приоткрыла дверь на лестницу пустую, проверив, не стоит ли там Мосгаз, и так же быстро заперла на три замка: высокий, средний, нижний, проверила цепочку, подергав ручку, прислушиваясь замерла… Он тоже замер, привыкая к темноте, и кто-то под кроватью тени полог шевелил, и волосы вставали дыбом, едва подумаешь, кто мог быть там…

— Тссс!.. Санька, это я! — сказала Таня. — Проклятый мистер Сайкс, убийца, эксплуататор детского труда, связал тебя! Но если мне удастся развязать веревки, мы уйдем, как Ненси с Оливером Твистом. Уедем на кабриолете навсегда! — и торопливо пальцами, зубами, коготками подцепляла, развязывала матерью плетенные узлы…

— Готово! Побежали… — крепко за руку схватила, увлекая за собой к окну.

— не бойся, не оглядывайся! Прыгай!

И прыгнула сама… Дверь распахнулась, Шишин оглянулся…

— Совсем осатанел, чумной! — сказала мать, протягивая руки, схватив за шиворот пижамный, оттащила, повалила на пол, и замотала Шишина в ковер…

— Сашенька, сынок, вставай, девятый час…

— Давай не так пойдем! — однажды предложила Таня.

— Давай. Но так короче, — ответил Шишин, опасаясь, что если выйдет очень уж длиннее, то мать ему устроит.

«Устрою! Вот увидишь!» — в голове пообещала мать, и Шишин оглянулся на окно. В окне стояла мать.

«Стоит, — подумал он, — стоит… Как не оглянешься, откуда не посмотришь, всегда стоит и смотрит, хоть ты что!..»

— Там мать стоит.

— Она всегда стоит, — сказала Таня. — Ты не оглядывайся только, да и все. Тогда она тебя не заподозрит…

— Не заподозрит в чем?

— Ни в чем не заподозрит. Видишь кошку?

— Где!? — встрепенулся Шишин, кошек он любил.

— Да тихо! Там…

— Да! Кошка! — поразился Шишин.

Кошка оглянулась, с опаской щурилась на них.

— Кис-кис! — окликнул Шишин.

— Да тихо, говорю! Вспугнешь!

— Кыс-кыс… — позвал потише Шишин, и, разевая лапы, кошка деранула прочь. Стеля хвостом, пересекла пустырь и оглянулась у гончарной бочки, с таким пожарным видом, будто победила их.

— Вспугнул… эх, ты! — сказала Таня.

— Да… капитально припустила…

С подозрением кошка издалека на них смотрела, готовая рвануть, рвани они…