Шишин сделал шаг и тут же отступил на шаг, остановившись за спиной ее, чтоб так не пахло близко от волос густых и светлых полем, кленвой осенней, яблоневым садом, летом золотым, корой еловой, листиком у липовой ракушки, сережками ольхи, и кожаным окладом «Оливера Твиста», мороженным за десять в размокшем вафельном стакане, кексом в пудре, пальцами в смоле и одуванчиковым медом. От ослепительной полоски ее крахмального воротничка и узеньких лопаток, крест-накрест стянутых коричневыми крылышками платья на булавке. От плеч ее, от россыпи веснушек, сбегавших с носа по щеке, от теплого дыханья, которое нельзя было поймать и спрятать в узенький карман нелепого пиджачного костюма. От губ, в которых прятался смешок, и глаз, в которых прыгали светлинки; от уголка ресниц и жилки у виска, и завитка, свернувшегося с ухом… Чтобы не щекотало у щеки, не обжигало жаром, пугливым, странным, тайным, внутри не щекотало, не звенело, не прыгало так оглушительно и звонко так-тик-так…

— Что встал???? Иди сюда.

Пришлось идти. Он подошел и, носом прислонясь к стеклу, смотрел… На граблями прочесанном дворе, истаяв, растворился снег.

— Весна … такое в телевизор не покажут…

— А?

— Окно, как телевизор, понимаешь? Понял? Только лучше! Без ерунды, в нем все по-настоящему идет! И облака не как в кино, а что на самом деле… Настоящие, ну, понял? Облака…

Ошеломленный Шишин на настоящие смотрел на настоящем небе облака…

— Ага…

— И небо настоящее, и солнце, и ворона. Вон, смотри — Бобрыкин! Эй, Бобрыкин! Э-ге-ге!!!! Бобрыкин, ты дурак!!!! Э-гей!

Бобрыкин ненавистный замер голову задрав, крутил…

— Мы тут! Мы здесь! Бобрыкин! Фью! Бобрыкин! БОБРЫКИН НЕНАВИСТНЫЙ! Бобр! Печенья хочешь?

— Дураки! — увидев их, кричал в ответ Бобрыкин.

— Сам дурак! — кричали Саня с Таней. — Бобрыкин — БОБР! Бобрыкин — Бобробор!!! Эгей-й!!!!

Бобрыкин ненавистный кулаком им погрозил, пообещав убить потом, когда достанет…

— Воробей!

— Еще один!

— Как настоящий…

— Настоящий!

— Да…

— А то!?

— И этот!

— Да!

— Ага…

— Смотри какая настоящая старушка!

— На Шапокляк похожа…

— Да!

— Вон Тетя Таня…

— Ольга Николаевна… со Светланой Николавной!

— Ну их…

— Вон жирный толстый дядька!

— Вон химоза…

— Тссс… услышит…

— Собака! Эй, собака!

Собака посмотрела и ушла…

— Собака настоящая! Мы тоже…

— Что?

— Настоящие с тобой! Цени момент!

— Ага…

— И если я тебя щаз поцелую, то на самом деле будет…

— А?

— А «а» на завтрак воробьи склевали!

— А…

— Вон мать твоя идет…

— Ага…

— Я, Саш, пойду. Она меня не любит…

— Любит!

— Я знаю, нет…

— Нет, любит…! Любит! То есть… она ведь всех не любит, не одну тебя… Меня она вообще не очень тоже…

— Ты ей не говори тогда, что я была…

— Я? Не скажу…

— Твоя была? — принюхавшись, спросила мать, крутя в руках флакон персидский.

Шишин молча посмотрел на мать. Мать усмехнулась.

— Давай, давай, копай себе могилу. Крестьмя не лягу, идиот упрямый! — и мимо Шишина на кухню сумки понесла.

Весь мир казался елочной игрушкой, шариком волшебным, падал, падал прошлогодний снег… Рожи корча, Шишин к шарику и так, и сяк: то подойдет, то отойдет, то боком, то зажмурясь, посмотрит снова, отвернется, и опять. «Ведь ишь ты! — думал он. — С кавыкин пыж, а комната влезает… и стол, и стенки, и окно, и я, и пол, и дверь, и мать…»

— Ты хоть бы елку разобрал, март на дворе! — сказала мать, войдя, и тоже в шарик заглянула, выпучив глаза, поправила прическу, из шарика на Шишина взглянула с неприязнью, пошевелив губами, и ушла.

«Как рыба проплыла», — подумал он.

Танюша пальцем постучала по стеклу.

— Смотри, я палец ей приставлю, она и приплывет…

— Ого!

— Такая рыба злая! И думает, что палец может схряпать, на! Ну, на! Что, съела? А тут стекло, видал?

— Ага…

— А если б не стекло, то схряпала бы, точно…

— Факт!

— Пиранья наверно…

— Да, акула…

— Они людей едят почище всех акул… я видела в «Мире животных». Я эту рыбу не люблю, на завучиху нашу — посмотри, — похожа!

— Да… А та на Анну Николавну…

— А эта вон вообще на физрука… «Амебы, на козла! По росту расс-с-чи-тайсь!»

— Ага…

— А золотая на — литричку. Здрасте, Ольга Алексанна! Можно вам желанье загадать?

Он подождал, прислушиваясь, не войдет ли снова мать, мать так любила сделать: выйти и влететь, как будто что-нибудь забыла, сама проверить, разбирает Шишин елку или нет…

— Ой, елка у тебя! Как здоровско… — сказала Таня, в комнату входя. — Я тоже не хотела разбирать до следующего года, а мама мне та-а-кой скандал!

— Я третий год уже не разбираю…

— Ух ты! Вот мне бы так… А мать что говорит?

— Чтоб разобрал…

— А ты?

— А я не разбираю.

— А это что? Из ваты налепили? Мы с мамой тоже пупсика обклеили, покрасили в гуашь… У нас такой-же шарик есть… Флажки из «Огонька»? А лампочки горят? А где розетка?

«Розетка там, а лампочки горят», — подумал он, под стол залез, включил в розетку, сел на кровать, смотрел-смотрел, как лампочки горят…

Март таял. Бежал журчливыми ручьями от подъезда, дальше, свернув к троллейбусному кругу. Сбивались в стайки воробьи, и солнышко неверное светило; кляпали сосульки, теплый ветер — ветер странствий дул, и быстро в лужах проносились облака. И утрами багряные вставали зори, а ночи были звездны, холодны… В раздвинутые занавески смотрело ясное мимозовое утро, искорками прыгали в стекле светлинки, в распахнутую форточку врывались хрипы дизельной трубы, брюзжала трансформаторная будка. Из-за будки появился вдруг Бобрыкин ненавистный: насвистывая, на оптовый рынок за продуктами пошел.

Жизнь продолжалась.

Шишин сел к столу, на двери оглянулся, не войдет ли мать, раз в прошлый раз схитрила, не вошла. Мать не входила, Шишин из-за пазухи конверт достал, лист развернул и стал читать…