а все путешественники знают: горе тому, кто посмеет сорвать цветок, распустившийся в ночи. Страдания его будут безмерны, а гибель ужасна. И лучше вернуть цветок тому, кому он принадлежит. И заплатить цену. Справедливую.

Ждать осталось уже недолго. Завтра аттабей прибудет на стоянку…

…Утро принесло шепот ветра и шум голосов. Спорящих и в волнении забывающих о том, что стоит говорить тише.

— Я сам к нему выйду! Я похитил его жену, мне и отвечать!

— Ты продолжишь мое дело, когда меня не станет. Идти нужно мне. Пусть аттабей выпустит гнев, а там, может быть, удастся с ним поговорить.

— А если он убьет тебя⁈ Если решит, что мы действовали с твоего разрешения или по твоему приказу⁈

— А вот об этом нужно было думать раньше! Дамат, убери его с дороги, и дайте мне пройти!

— Отец, Захир столько сил отдал, чтобы вылечить тебя! Не стоит так рисковать снова, тем более что ты еще не совсем здоров.

— Вы что? Сговорились против родного отца⁈

Сердце забилось чаще, а глаза широко распахнулись от осознания: мой Лев прибыл. Он нашел стоянку народа пустыни и уже здесь. Рядом. Скоро мы встретимся. И от предвкушения стало радостно, а затем страшно.

Я села, отбрасывая в сторону одеяло из верблюжьей шерсти. Что скажет мне супруг? Накажет ли за побег? Или порадуется, что все обошлось? Что его друг жив и здоров? Заподозрит ли он измену? И будет ли доверять мне как раньше?

Пальцы коснулись браслетов, которые я никогда не снимала. Их тихий перезвон успокоил. За тканевой перегородкой продолжали спорить, но их голоса доносились словно издалека. Я совершенно точно знала, что Карим не станет слушать никого, пока не увидит меня и сам не убедиться, что ничего не случилось. Говорить с мужем должна я. Только тогда удастся избежать кровопролития.

Абайя лежала рядом. Уже через пару минут я оделась и в задумчивости взяла в руки никаб. Женщины кочевников не закрывают лица. Если я надену его, то вряд ли смогу ускользнуть. А если нет… Карим разозлится сильнее.

Тканевая перегородка дрогнула, и в отгороженный для меня угол заглянула Равия — старшая жена кади. Она окинула меня быстрым взглядом. Приложила палец к губам и поманила за собой. Я сжала в руках ткань никаба и послушно пошла следом. Если кто и сможет помочь выбраться за пределы стоянки, так это Равия.

Мы мало общались за прошедшие две недели. И, как я успела понять, эта женщина не любила разговоры. Но делала многое. Именно она управляла народом пустыни, пока ее муж был болен. Давала советы Дамату, пресекала сплетни, успокаивала волнение. Она умела заставлять других слушать себя. Знала к кому и как обратиться, как и о чем поговорить, попросить.

Мы выскользнули на улицу с другой стороны от входа, и сухая ладонь сжала мой локоть.

— Пойдешь между этих палаток, — узловатый палец указал направление. — Иди прямо, никуда не сворачивай. Не торопись, не оборачивайся, не смотри по сторонам больше необходимого. И не укрывай лицо. Просто иди. У последней линии тебя встретит Саид. Он передаст тебя мужу. Захир сказал, что его отряд уже в паре часов пути от нас. Ты все успеешь.

Я посмотрела в темные глаза и кивнула.

— Благодарю.

— Я лишь пытаюсь спасти свой дом. Благодарить нужно тебя, и мне жаль, что приходится выгонять тебя на рассвете тайком, но иначе…

— Я понимаю.

Отворачиваюсь и иду в указанном направлении. Сердце стучит где-то в горле. Сжимается от волнения. Предвкушения. Страха. Что будет со мной? С кади? С Каримом? Удастся ли разрешить все миром?…

…Песок ложится под копыта коней. Шепчет о бесконечной дороге, что пришлось пройти. Глаза слезятся от яркого солнца. Или от бессонной ночи, которую Карим снова провел у костра? Тревога мешала заснуть. Он привык дремать прямо в седле. Но если в тридцать такое путешествие дается легко, то, когда возраст переходит за четвертый десяток, становится уже сложно. После ранения Пустынный Лев ощущал себя старым, еще не дряхлым, не рассыпающимся на части, но уже и не молодым. Время его расцвета подходило к концу, и он понимал это.

— Господин! — один из охранников привлек его внимание и указал на фигуру в темном впереди. На две фигуры. Они выделялись на фоне бесконечных песков, среди которых теряются даже палатки кочевников. И двигались определенно навстречу отряду.

Сердце дрогнуло. Сбилось с ритма. Аль-Назир пришпорил коня и заставил помчаться галопом. Скоро тот уже сможет отдохнуть. А пока даже мгновение промедления казалось вечностью.

Фигуры замерли, заметив его маневр. А затем одна взмахнула рукой, словно отмахиваясь от сопровождения, и заспешила к нему. Спотыкаясь, путаясь в длинной ткани платья, придерживая рукой платок, закрывающий голову. Дети пустыни движутся по пескам плавно и легко, поэтому в ночи их невозможно услышать. Но спешившая к нему фигурка им не принадлежала.

Карим остановил коня и спрыгнул, когда между ними остался лишь десяток шагов. А она все-таки споткнулась и упала на колени, не торопясь подниматься. Он преодолел оставшееся расстояние мгновенно, схватил за плечи и заглянул в такие знакомые глаза. Светлые как пески вокруг. А затем обнял. Стиснул так, что кости, кажется, затрещали.

— Ты приехал… — тихий шепот достиг его слуха.

— Я запру тебя в доме. В твоей комнате. Запрещу слугам заходить к тебе и выполнять твои приказы. А Надиру отошлю. И твою мать тоже.

Он рычал. От злости, от усталости, от пережитого страха и бесконечной тревоги, что не давала ни пить, ни есть. А глупая женщина обнимала его за шею и улыбалась. Ткань перекосившегося набок никаба скрывала ее лицо, но аттабей знал, что она улыбается. Его гнев никогда ее не пугал. По крайней мере, в последние годы. И иногда аль-Назир жалел, что ругаться на жену бесполезно. А потом вспоминал испуганные взгляды и сжимавшуюся при его приближении фигурку. Нет уж… Пусть лучше смеется, чем боится. И главное, что жива. А с остальным он разберется…

…Карим аль-Назир, аттабей Аль-Хруса, прибыл на стоянку народа пустыни лишь вечером. Когда лучи закатного солнца окрасили небо алым и рыжим. Его ждали и встречали как дорого гостя. Накрыли стол, сварили кофе на раскаленном песке, и кади поднялся навстречу старому другу и поклонился, отдавая ему дань уважения.

— Мир твоему дому, Фазиль аль-Гуннаши, — сказал гость, убирая руку с рукояти сабли.

— Да хранят тебя пески, друг мой, а пустыня пусть будет благосклонна к твоим людям. Разделишь ли ты со мной