и прочей мнемонической графики, служившей их целям. Деревья и ангелы ассоциировались с памятью уже во времена Нестероя, включившего их в свой духовный ковчег семью столетиями ранее. Но историки предполагают, что в Высоком Средневековье они сделались особенно манящими из-за расцвета высшего образования, вновь породившего ощущение перегруженности информацией. Образы помогали студентам университетов и ученым разбивать на части доступный им теперь объемный материал, анализировать его и удерживать в памяти благодаря стратегически выверенной системе хранения.

Возьмем пример из этой категории образов: стандартное ангельское мнемоническое приспособление происходило из библейского пассажа, где пророк Исайя видит шестикрылого серафима (6:1–2). Этот «идеальный образец сенсорной активации» (как описал его один ученый) оставлял мощный след в памяти монахов. Сам ангел служил как бы организационным аватаром: фигура с шестью крыльями, в каждом крыле определенное количество перьев (как правило, пять-шесть, для оптимального запоминания), и каждое перо можно разделить на более мелкие подпункты. «Шесть крыл» – текст, опирающийся на такую модель, написан в Англии в 1100-х годах. Его автор, вероятно, монах Климент Ллантонийский[132], предназначил каждое крыло для отдельного способа духовного очищения (исповедь, покаяние, очищение плоти, чистота разума, любовь к ближнему и любовь к Богу), при этом каждое перо воплощало подкатегорию (допустим, на крыле «очищение плоти» перья означали ограничения в области пяти чувств).

Другие люди переделывали этот шаблон под другие формы знания и толкований. Как мнемоническое подспорье ангел был не столько предметом познания, сколько стропилами. Эти стропила возводились внутри сознания, и с их помощью рассуждающий глубже проникал в тему рассуждений и составные части этой темы. Проповедники с особенным удовольствием пользовались этой моделью, составляя свои поучения. Ангел помогал им выстроить порядок пунктов в речи, а кроме того, если в процессе какое-то из перьев выпадало из памяти, можно было перейти к следующему, не запнувшись и не потеряв общей нити. Иногда они прямо описывали своих ангелов непосредственно во время проповеди, чтобы слушатели могли использовать ту же упаковку для переноса идей в собственную память {14}.

Ангелы и прочие «устройства памяти» лишь изредка изображались в книгах. Их симметричная и схематичная структура считалась легкой для воображения и легкой для воссоздания разумом – особенно если человек сперва потрудился сконструировать образ в голове, а не полагался на готовую картинку. Это относится ко всем мнемоническим фигурам Высокого Средневековья. Так же обстояло дело и в предыдущие века, монахи все время подчеркивали, что важно играть активную роль в формировании собственной памяти {15}.

* * *

Казалось бы, античные и средневековые техники запоминания – утраченное искусство, однако сегодня их оживляют для практических и соревновательных нужд. Например, журналист Джошуа Фоер написал о современном типаже «атлетов памяти», один из которых – Эд Кук – пошел дальше и стал сооснователем Memrise, платформы для изучения языков, сочетающей древние и современные технологии запоминания {16}. Впрочем, нынешние приложения скорее заточены под зубрежку, и это в корне отличает их от античных и средневековых практик. Монахов куда больше интересовало, что делать с воспоминаниями, когда они уже осели в голове. В их глазах системы элементарного заучивания не выглядели столь заманчиво, как они выглядят в наших: монахи и без того знали об их эффективности. Гораздо больше их интересовало, как использовать заученное в благочестивых размышлениях.

Они называли это meditatio или melétê. В их случае речь не идет о состоянии покоя и отсутствии мыслей. Судя по метафорам самих монахов, meditatio – сплошное движение. Медитирующий, то есть размышляющий, разум разминается, прыгает, тянется, напрягается. Выстраивая когнитивные связи, он собирает цветы, изготавливает лекарства или конструирует что-то из утиля. Размышлять можно было и во время чтения, и отложив книгу. Основной смысл meditatio заключался в запоминании. Однако на более продвинутом уровне этой практики монахи соединяли разные воспоминания воедино и по ходу дела «вспоминали» что-то новое {17}.

Исследователи, сравнивавшие практики медитации в разных духовных традициях, предположили, что любую ее форму можно описать как технику направления внимания на внутреннюю трансформацию, но они также заметили, что этих самых форм довольно много. Буддисты раннесредневекового Китая медитировали в надежде на зрелищные видения, каковые служили методом диагностики духовных достижений. Их христианские коллеги, напротив, рассматривали медитацию-размышление как структурированный аналитический режим. Для монахов-христиан эта практика предполагала определенную смесь директивных методов и тематических структур (как их называют современные ученые): то есть у их размышлений были четкие цели, они требовали концентрации внимания и работали подобно памяти – через ассоциации {18}. Чтобы помедитировать на некую концепцию, поразмышлять о сути или значении некой темы, монах перебирал свои воспоминания в поисках, связанных с темой вещей, а затем все дальше и дальше выстраивал ассоциативный ряд. Цель состояла в постепенном сборе воспоминаний, которые вместе эволюционировали во что-то куда более глубокое, чем любой однобокий взгляд на эту тему. Процесс мышления шел в духе испытаний и проб. С одной стороны – молитва, но при этом исследовательский и созидательный акт. Это был способ дотянуться сознанием ближе к Богу, потому что глубже постигать мир означало расшифровывать послания, которые он постоянно отправлял. Кроме того, такая тактика шевеления мозгами не позволяла этим самым мозгам болтаться без цели.

Христианская литература изобилует примерами того, как должно выглядеть благочестивое размышление, ибо написанные монахами тексты сохраняют структуру, которая, собственно, и привела к сформулированным на письме мыслям. Таков, скажем, пролог к «Правилам Учителя» (Regula magistri), составленным в VI или VII веке. Анонимный автор разъясняет, почему он назвал этот труд regula – измерительная палка, линейка, правило. Сам термин – отправная точка для размышления, и она вызывает у него в памяти пассаж из послания Павла коринфянам. Павел объясняет жителям Коринфа, что он вовсе не самонадеянный, самовозвысившийся руководитель. Уверенность в своей власти ограничивается «в меру того удела [regula], который отмерил нам Бог»[133]. И уже в этой первой связке двух разных значений одного и того же слова наименование «учитель» начинает определять его «Правила»/«меру». Далее автор предполагает, что, как и Павел, он был послан Богом как наставник, учитель, чтобы авторитетно высказываться ради спасения душ. Кивок в сторону Апостола, как его обычно называли, как бы намекает, что основные идеи «Правил» основаны на прецеденте Павла {19}.

Размышление продолжается, автор рассуждает о том, как заставить людей соблюдать эти правила, и приходит к выводу, что нужно использовать сочетание страха и любви. Он завершает пролог подборкой библейских цитат, взаимосвязанных ключевыми словами и этимологией:

Как сказал пророк, «Пасти их будешь жезлом железным», что значит – силой страха. И как апостол подобное рек: «Чего вы хотите? с жезлом прийти к вам, или с любовью и духом кротости?»[134] И как рек пророк: «…жезл [virga] правоты – жезл царства Твоего[virga regni tui: regnum – однокоренное с regula]. Ты возлюбил правду и возненавидел беззаконие»[135]. И Господь вновь произнес: «посещу жезлом беззаконие их»[136] {20}.

Сегодняшний читатель «Правил учителя» легко поддается искушению пропустить подборки библейских цитат, столь характерные для монастырской литературы, они представляются всего лишь производными, вторичными, не имеющими исторической специфики. Однако в любом таком размышлении и любом наборе цитат из Писания присутствует кураторский выбор и его мотивы. Этот конкретный фрагмент – оригинальная сборка пассажей с общими для всех них элементами (жезлы, пасти, правота), сделанная без указателей и поиска по словам. Некоторые толкователи Библии уже связывали отдельные стихи из приведенных выше, но эта комбинация воплощает нечто новое. Она сплетает воедино библейские мотивы и, косвенным образом, традиции их интерпретации, чтобы представить сами «Правила» как сочинение авторитетное, апостольское, образовательное, воспитательное, беспристрастное и божественное {21}.

Разумеется, для изначальной целевой аудитории, принадлежащей к тесной субкультуре, эта аргументация путем подбора была намного прозрачнее, чем для более далеких от контекста и канона читателей. Но даже монахам требовалось замедлиться, чтобы постичь сложную взаимосвязь идей, будь то короткая вставка-размышление в «Правилах учителя» или иные пассажи из других книг. В 721 году или около того Беда Достопочтенный записал, что двое монахов в аббатстве прямо-таки проглотили Евангелие от Иоанна –