читали со скоростью одна десть в день (около 16 страниц). Правда, так вышло, потому что один из монахов был при смерти, и они стремились закончить весь текст за неделю! С этакими сроками, сокрушается Беда, в чтении не может быть исследования, а одна только сплошная прямолинейность.

Но и у практики благочестивых размышлений имелись свои изъяны. Монахи, которые не торопились, обнаруживали, что от поглощенности до отвлеченности один шаг, ибо Писание представляет собой свод глубинных текстов с бесконечными возможностями перекрестных отсылок и сочетаний. Размышления широко применялись как способ познания тайных слоев мира, однако монахи рисковали утонуть в море вероятностей. Как выразился в VII веке Шимон де-Тайбуте, «если глаза сознания открыты, во всяком слове заключена книга». Практика могла до такой степени поглотить монаха, что в итоге отвлекала его от еще более важных занятий. Критики полагали, что монахам следует пристально всматриваться внутрь себя, а не слоняться мыслью по пространству и времени {22}.

Ведь в сущности такое медитативное странствие не ограничивалось анализом монашеских вопросов. Любая тема могла оказаться в фокусе внимания при данном способе чтения и размышления – в игру вступала вся вселенная. Таков был замысел сборника «Загадки» (Aenigmata), сочиненного настоятелем Альдхельмом Малмсберийским[137] в VII или в начале VIII века. Альдхельм структурировал свои стихи в виде серии ребусов-загадок, где различные составляющие мироздания – пузыри, страусы, подушки, созвездия, – описывают сами себя, заныривая под поверхностную атрибутику к более глубоким слоям восприятия. Литературовед Эрика Уивер подчеркнула, что этот «герменевтический стиль» помогал развивать внимательность читателя: «Загадки» «блуждают» по мудреной лексике, играют со словами, меняют точки зрения, – и все для того, чтобы склонить читателя к непростым, удивительным размышлениям {23}.

Похожий принцип лежит в основе одного из самых исчерпывающих справочников раннего Средневековья – «О природе вещей» Рабана Мавра[138]. Примерно 250 000 слов включены в эту энциклопедию библейских персонажей, физических свойств земли и форм жизни, астрономии и антропологии (включая отсчет времени, спорт, ремесла, урбанистику, устройство жилищ и прочее). При этом сочинение Рабана служило также руководством по осмыслению сущностного значения всех этих явлений. Через благочестивые размышления автора читатель приходил к собственным размышлениям и сосредоточивался на божественной логике, сшивающей ткань творения.

Проект Рабана опирался на многие другие книги. Мы знаем, что средневековые писатели порой делали заметки на обрывках пергамена по ходу чтения, но не мене часто они полагались на собственную память. Когда Рабан принялся за «Природу вещей», у него за плечами уже имелись десятилетия чтения и медитативных рассуждений. Свое начинание он предпринял после 60, а до этого почти всю жизнь провел в Фульдском монастыре (ныне Центральная Германия), библиотека которого к моменту его переезда в 842 году[139] считалась одной из лучших в Европе. Но весь его труд – не просто образец личных рассуждений, это своего рода когнитивный трамплин для читателей {24}.

Для нас это не то чтобы очевидно; современным читателям тяжело сфокусироваться на петляющих пассажах «Природы вещей». Но монахи принадлежали к той же культурной среде, что и Рабан, знали те же тексты и те же истории, использовали те же методы чтения и запоминания и потому легко входили в режим благочестивого размышления. Они воспринимали сочинение Рабана не как хаотичный коллаж, а как калейдоскоп сменяющих друг друга знакомых цитат и тем. Впрочем, здесь, как и вообще в практике размышления, существовал риск, что исследование превратится в рассеянность, отвлечет от сути. Текст Рабана и иные подобные рассуждения на первый взгляд виляют и перескакивают с одного на другое, но в действительности являются попыткой проложить адекватные тропы через необъятный мир сведений – тропы, по которым хорошо подготовленные читатели шли легко и непринужденно.

Приглядимся, например, к тому, что говорит Рабан о домашних свиньях: мы увидим, что он выявляет лингвистические связи и проводит концептуальные параллели. Разбирая пласты текстов и воспоминаний и сличая их значение, автор ведет читателей к концентрированной мысли о божественной коммуникации, пронизывающей все вокруг:

Свинья (sus) названа так потому, что роет (subigat) землю на пастбище, то есть ищет пищу, выкапывая ее из земли. Кабан (verres) назван так потому, что обладает большой силой (vires). Порося (porcus) происходит от слова «грязная» (spurcus), ибо она обжирается отбросами, погружается в нечистоты и пачкается в склизкой мути. Гораций говорит: «И свинья дружит с грязью»[140]. Наши термины, означающие мерзость (spurcitiam) и незаконнорожденное потомство (spurios) – также происходят от этого слова… {25}

Свиньи (sues) означают грешников, нечистых и еретиков, и поскольку у них раздвоенные копыта и они не жуют жвачку (ruminant), Закон [Моисея] установил, что правоверные не должны прикасаться к их мясу (carnes). Это люди, которые, может, и приняли Закон и Евангелие, но из-за того, что они не размышляют, не пережевывают (ruminant) духовную пищу, они нечисты. Также и люди, которым нет дела до раскаяния, то есть такие, которые вновь делают те же вещи, о которых когда-то сокрушались, как Петр говорит в своем послании: «Пес возвращается на свою блевотину и: вымытая свинья идет валяться в грязи»[141] {26}.

Когда пес блюет, то изрыгает пищу, давящую ему на желудок; но когда он возвращается к своей блевотине, он снова заглатывает то, что только что изверг. Так и люди, которые сожалеют о том, что сделали: исповедуясь, они изрыгают свои внутренние пороки, которыми обожрались так, что те давят изнутри; но после исповеди они снова устремляются к тому же злу и снова поглощают его. Помоешь дочиста свинью после того, как она барахталась в грязной луже, а она в итоге перемажется еще больше (sordidior). Так и человек, который сожалеет о содеянном зле, но не прекращает его делать, берет на себя все более серьезную вину, отвергая то самое прощение, которое мог бы получить через слезы [раскаяния]. Посему это как если бы человек валялся в слякоти, ибо пока он иссушает жизненную чистоту из слез, он самые эти слезы делает грязными (sordidas) в глазах Бога {27}.

Свиньи-«пороси» (porci) также означают нечистых или испорченных людей. В Евангелии: «Если выгонишь нас, то пошли нас в стадо свиней»[142]. И также в этом месте: «Не бросайте жемчуга вашего перед свиньями[143] (porcos)». Подобным образом «свинья» означает дух нечистого человека. В Писании: «Послал его на поля свои пасти свиней»[144]. «Свинья» также означает грешников и нечестивых, и о них сказано в Псалтири: «Сокровища Твои земные поглощают нечестивые; богаты они porcina и оставят [relinquentur] наследие внукам своим»[145]. Он говорит здесь, что евреи сыты нечистыми вещами, «сокровищами земными» – другими словами, тем, о чем известно, что Господь это запретил. Porcina относится к тому, что испорчено, потому что среди прочих заповедей Ветхого Завета свинина обозначена как нечистая еда. Но грешники также передают другие остатки (reliquias) потомкам, когда восклицают: «Кровь Его на нас и на детях наших»[146]. Подобным образом «свинья» (sus) у Соломона – заведомый грешник, предающийся излишествам: «Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая и – безрассудная»[147]. Подобным образом «свинья» означает грязные мысли (sordidae) или плотские вещи (carnalium). Порочные действия происходят из таких мыслей, словно бы изжаренных до готовности. Исайя: «[народ]… ест свиное мясо (carnem suillam), и мерзкое варево в сосудах у него»[148] {28}.

Это размышление и оригинальное, и нет. Рабан основывает его на целом своде толкований IV–VIII веков, происходящих из Северной Африки, Италии, Испании, Галлии и Англии, и, строго говоря, корни его рассуждений уходят еще глубже, так как у его источников были свои источники. Так работала средневековая экзегетика: при толковании священных текстов необходимо ссылаться на авторитеты, которые в свою очередь тоже опирались на авторитеты. Как сказал один монастырский писатель, нельзя просто взять и подогнать Библию под свой взгляд на мир {29}. Однако оставить личный след в комментаторской традиции можно, что и сделал Рабан и многие другие экзегеты.

Например, он вплел в свое рассуждение нить антииудейской полемики (его источники вовсе не напирали на это), предположив (через Кассиодора), что едоки