прямо на кресте, он располагает агнца. Этот жертвенный агнец – сам Христос, начало и конец, Старый и Новый закон. Пурпурный воплощает его кровь, зеленый – вечную жизнь. Красный и синий – огненные и облачные столпы Бога, направляющие народ Израилев во время исхода из Египта.

Гуго продолжает строительство. Он окружает обрамленный квадрат с крестом и агнцем прямоугольником намного большего размера. Это основание ковчега. Затем он «вытягивает» центральный квадрат вверх, как бы вытаскивая его со страницы или с плоскости, так что теперь это квадратное навершие высокой колонны. Гуго переходит к сооружению крыши: брус из каждого угла прямоугольника-основания доходит до пурпурно-зеленого периметра центрального квадрата. Если посмотреть сбоку, то сооружение выглядит как прямоугольная в основании пирамида, у которой обрезана острая верхушка, а на этом срезе стоит агнец. Далее автор разделяет пирамиду на три уровня, и основной каркас ковчега закончен {37}.

Но Гуго только приступил к делу. В его ковчеге – бесконечный простор для дальнейших усовершенствований. К примеру, он решает, что две плоскости – от носа ковчега до верхушки колонны и от колонны до кормы – должны представлять ход священной истории, и Гуго заполняет их целой вереницей иконографических изображений библейских персонажей и пап, оставляя пустое место для грядущей истории. Для воплощения этой задумки автору нужно выбрать, кого включать в процессию и как разделить эти родословные, чтобы они осмысленно сочетались с геометрией сооружения. Так происходит каждая фаза строительства. Гуго добавляет стропильные балки и объясняет, что они значат. Он красит боковины ковчега в горизонтальную полоску разных цветов и подводит основания под свой выбор. Он приставляет лестницы-стремянки к каждому углу каждого уровня, всего их 12: на одни сложены все книги, составляющие Библию, другие он наполняет избранными стихами, разбитыми на части и выделенными цветом. Он персонифицирует различные состояния и ставит их на стремянки или около них, где те занимаются своими делами: Невежество разбивает некий сосуд, Размышление собирает осколки, Внимательность склеивает их обратно в целое. Он пишет слова на разных поверхностях. Он придумывает, как три уровня связаны друг с другом, и пристраивает к внешней стене каждого уровня небольшие дополнительные отсеки, каждый из которых – отдельный географический объект. Он расписывает стены внутри ковчега, добавляя еще отсеков, то есть еще разных мест, и ковчег расширяется до пределов земли. Он окружает ковчег сферой, олицетворяющей мир, и располагает по ее контурам четыре времени года, ветра, зодиакальные созвездия, рай и ад, в то время как Бог восседает на троне в вышине, заключая все это в свои объятия.

«Небольшая книга о сооружении Ноева ковчега» представляет собой виртуозное воплощение мнемонических и мыслительных техник. Гуго применяет уже знакомые нам стратегии пространственной организации данных и разбивки их на части, он задействует сенсорные стимулы, и все это для того, чтобы сконструировать новые воспоминания через в высшей степени увлекательное благочестивое размышление. Соорудив ковчег в своем уме (и отнюдь не в виде плоской фрески), он может вернуться к нему в любой момент, рассматривать его под разными углами, недоступными в случае двухмерного изображения, приближать и удалять образ, оснащать его новыми атрибутами и ставить новые вопросы о его характеристиках. Как выразился сам Гуго в другом своем сочинении, meditatio «любит пробежаться на воле» {38}. Один из лучших способов дисциплинировать ум – дать ему попробовать того, что хочется.

Многосложные монашеские практики благочестивых размышлений и богатые внутренние миры, которые они выстраивали в процессе, сейчас кажутся нам особенно экстравагантными. Мы-то, как правило, не пытаемся концентрироваться через ключевые слова, образы и самодельные панорамы. Однако не стоит из-за этого недооценивать увлекательность meditatio. Я провожу занятия для первокурсников, где учу их применять различные средневековые когнитивные методики, – это помогает новичкам справиться с первым годом в университете. Больше всего мои студенты любят размышление по образцу «Небольшой книги» Гуго. Они выбирают некую достойную изучения концепцию из любого курса – это может быть что-то из органической химии, скажем, или программирования, или поэзии, – и возводят для нее воображаемую строительную площадку. Для строительства им необходимо включить ассоциативное мышление, спросить себя, как одна часть согласуется с другими, сильная это связь или слабая, нужно ли что-то еще проанализировать и достроить. Вся эта работа, в общем-то, сводится к интенсивному изучению предмета, только она не внушает страха и не наводит скуку, а больше напоминает захватывающее приключение. К тому же в процессе все превосходно откладывается в памяти, что неизменно ценится студентами в дни экзаменов.

Впрочем, как и в случае со многими другими монашескими методиками, когнитивное движение здесь влечет за собой риски. Кассиан выявил опасность в начале V века: масштабное размышление могло выйти из-под контроля. Один из его учителей, авва Исаак (Сирин), предложил соблюдать незамысловатую и ясную меру предосторожности. Чтобы управлять своими мыслями, говорил Исаак, нужно ухватиться за спасательный трос в виде одной-единственной строчки из Псалтири: «Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне»[151]. Исаак сказал Кассиану и Герману, что им следует думать об этом всякий раз, когда они борются с чем-то отвлекающим. А еще лучше – повторять про себя эти фразы безостановочно, даже – и особенно – во время работы, путешествий, еды, сна и омовения {39}.

Эта формула должна была напоминать монаху или монахине, что Бог всегда рядом и готов помочь, и вообще эта помощь необходима для поступательного движения к цели, а бесконечное ее повторение, как предполагалось, отталкивает потенциальные отвлекающие факторы. Но Герман и Кассиан хорошо знали собственный разум и понимали, что этот метод не вырвет первичную проблему с корнем. Они вопрошали: «А как нам твердо держаться именно за этот стих?» Исаака, похоже, расстраивала сама постановка вопроса, но он все же признавал, что в итоге получается замкнутый круг: чтобы удерживать эту формулу в сознании, все-таки надлежало тренироваться – молиться, участвовать в ночных бдениях и размышлять!

Позднеантичная и раннесредневековая психология медитации-размышления – еще один пример того, что монашеское движение примечательно не только самоограничениями. Это правда, что монахов призывали не болтать попусту и не высказывать бессмысленную ерунду, дабы она не застревала в памяти собратьев. Как-то Пахомий услышал, что один монах упомянул сезон сбора винограда, и разразился тирадой: «Некоторые невежественные люди, услышав, как ты назвал этот плод, будут мучиться от желания отведать его!» {40} Но сосредоточенная умственная работа также предполагала и изобилие. Спустя полвека после виноградной вспышки Пахомия Нестерой заметил, что гораздо легче наполнить ум новыми воспоминаниями, чем пытаться изгнать уже существующие, а поразительные инженерные проекты, создаваемые монахами на базе памяти, абсолютно ясно показывают, насколько живой и наполненной энергией была их концепция благочестивых медитаций-размышлений. Мироздание и пронизывающее его духовное измерение многогранны – есть что рассмотреть поближе. Значит, пора в путь.

6. Разум

Все дальше углубляясь в свои мысли, монахи сталкивались с самым странным из свойств ума: он может обрабатывать информацию и в то же время наблюдать за тем, как это происходит. Сейчас мы склонны рассматривать рефлексию как назойливое вмешательство, но монахи видели в ней дар. В их восприятии думание о думании – совсем не отвлекающий фактор, а непревзойденный способ стабилизации личности. Так что они создали множество способов залезть в собственную голову.

Уже знакомые нам монашеские стратегии – их методы странствия по миру, по своим сообществам, телам, книгам и воспоминаниям – похожи на расходящиеся от центра круги, где центр – это их разум. Но, даже укрепив его, монахи продолжали отвлекаться. Хуже того: хорошо подготовленному монаху все труднее становилось распознавать отвлекающие факторы именно как отвлекающие факторы! Когда деятельность высокофункционального мозга что-то прерывало, это могло оказаться и озарением, и сбоем. Григорий Великий и Исаак Сирин (один писал в конце VI века, а другой – столетием позже) отмечали, что и уводящая в сторону мысль, и откровение выглядели поразительно похожими. И то и другое ощущалось как потеря контроля. И то и другое вызывало состояние, напоминающее опьянение. Чтобы отличить когнитивное «соскальзывание» (как выразился Григорий) или «заикание» (как выразился Исаак) от внезапного и невероятно захватывающего концептуального открытия, разум должен был обратиться за ответом к себе, пристально всмотреться