свинины из Псалма 16 и контрагенты Понтия Пилата из 27 стиха Матфея говорят об одном и том же: евреи передали порок в наследство своим детям. К началу Средних веков типичный христианский толкователь внимательно изучал Ветхий Завет, выискивая знаки недостаточно хорошего служения Богу еврейского народа, ибо через этот аргумент христианство утверждалось в качестве истинного пути спасения. Впрочем, в период написания «Природы вещей» в 840-х годах голос Рабана звучал очень сдержанно на фоне современников. Каролингские императоры, патроны Фульдского аббатства и правители большей части Западной и Центральной Европы, строили свое королевство на идее избранного народа по аналогии с народом Израилевым и весьма недвусмысленно поддерживали своих еврейских подданных. Иудеям покровительствовали при дворе и даже ввели особую должность – что-то вроде специалиста по еврейско-христианским отношениям. Императоры намеренно противопоставляли эти меры яростным протестам – дескать, иудеи и христиане должны вести строго раздельный образ жизни. Как раз Рабана критиковали за чтение и цитирование иудейского историка Иосифа Флавия и вообще за интерес к еврейской экзегетике {30}.

Приведенный фрагмент также отражает краеугольную цель Рабана – показать, что даже простые на вид компоненты вселенной можно интерпретировать многими способами. Все вещи из его книг и окружающего его материального мира – даже свиньи – не так просты и прямолинейны, как кажется, они перевоплощаются, они многолики. Соответственно, тут требовался гибкий подход к изучению. Конечно, в размышлении Рабана метафоры свалены в кучу, а его этимологические изыскания по сегодняшним меркам не выдерживают никакой критики. Он берет примеры из биологии, истории и теологии, ни одну из этих дисциплин толком не зная. Но его увесистый труд – всего лишь отправная точка, а точнее, скопище отправных точек. Всегда остается поле для дальнейших исследований по любому из затронутых им предметов. Рабан не исчерпал все возможности даже со свиньями: тремя веками ранее газские отшельники Варсонофий и Евфимий обменялись письмами, где сопоставили несколько из приведенных выше библейских цитат с совсем другими пассажами о свиньях, причем их благочестивое размышление было посвящено проблеме нежелательных мыслей {31}.

Вселенная слишком велика, чтобы какой-то один текст или одно благочестивое размышление могло охватить ее целиком, и какой бы логический порядок ни навязывал человек миру, эта логика никогда не была абсолютной. Мыслители поздней Античности и раннего Средневековья понимали это. Аналитический стиль meditatio отличался беззастенчивой субъективностью. Снизошедшие на аналитика откровения формировались в зависимости от избранных им путей познания {32}.

Кроме того, практика благочестивых размышлений была предприятием коллективным. Это применимо к любой культуре в принципе: ресурсы в нашем распоряжении и вопросы, которые мы ставим, всегда будут зависеть от окружающего нас мира. Но особенно это применимо к монастырям, где было принято думать сообща. Гертруда, вместе со своей матерью Иттой основавшая аббатство Нивель и ставшая там настоятельницей, выучила наизусть почти всю Библию и немалое количество сложной экзегетики. И сделала она это затем, подчеркивает автор ее жизнеописания, чтобы передать все свои знания подопечным монахиням. Аббаты и аббатисы не всегда превращали личные библейские изыскания в повод для обучения, но многие монахи и монахини в любом случае делились друг с другом вопросами и идеями.

Длительные дискуссии, происходившие на таких сессиях, зачастую превращались в тексты, сохранившиеся до наших дней. Очевидный пример – консультации Кассиана и Германа со своими египетскими наставниками. Друг Кассиана Евхерий Лионский[149] написал два невероятно влиятельных сочинения о толковании библейских текстов, и оба они – плод многих обсуждений, накопленных за время его монашеской и епископской жизни. Важные комментарии Григория Великого к Книге Иова имеют похожее происхождение. Даже монастырские уставы Василия Кесарийского появились в IV веке как ответ на вопросы, поставленные перед ним монашеским сообществом за десять лет. Мы приписываем эти тексты конкретным авторам, но их содержание оттачивалось в том числе через идеи и воспоминания собеседников. Группы выступали проводниками на путях благочестивых размышлений. Каким бы личным ни ощущался труд по достижению концентрации, он также порождал глубоко социальную оптику восприятия и характеристики мира {33}.

* * *

В конечном итоге практика благочестивого размышления должна была вылиться в состояние непрерывной внимательности. «Священное размышление в твоем сердце никогда не должно прерываться», – сказал Кесарий Арелатский в 534 году. Пока тело трудится или отдыхает, сознанию следует продолжать свои умственные упражнения, двигаться по просторам памяти, особенно по выученным наизусть каноническим текстам, чтобы лучше понимать Бога. Два века спустя в Нубии (сейчас это пограничная зона между Египтом и Суданом) монах по имени Феофил преобразил свою келью в напоминание о необходимости «умственных упражнений»: надписи на коптском языке, заключенные в прямоугольные рамки, как страницы кодекса, и украшенные миниатюрами, покрыли все стены целиком. В его подборку вошли начальные строки Евангелий, Никейский Символ веры, список имен святых, истории из Apophthegmata patrum и магические тексты. Стенная роспись как память. Оформление как сконцентрированное внимание {34}.

В 738 году Феофил закончил свой проект. А вот память любого монаха оставалась вечной стройплощадкой, где можно возводить монументальное здание, постоянно что-то подновлять и расширять, не привязываясь к книге или проекту. Кульминацией такого способа мышления стало одно руководство, строго говоря, не монастырское и не раннесредневековое – «Небольшая книга об устройстве Ноева Ковчега» (Libellus de formation arche), написанная между 1125 и 1130 годами Гуго Сен-Викторским[150]. Гуго был каноником-августинцем, то есть входил в многочисленную группу священников при парижской церкви Сен-Виктор, ведущих образ жизни, будто бы предписанный Святым Августином. В каком-то смысле викторинцы (как прозвали Гуго и его собратьев) шли в авангарде нового средневекового мира, встраиваясь в культуру городских школ, гражданских обязанностей и схоластической теологии. Но при этом они оставались наследниками монашеского движения ранних Средних веков и очень серьезно относились к преподанным им урокам. «Небольшая книга» Гуго – превосходный пример того, как монахи научились управлять сознанием в процессе практики благочестивых размышлений {35}.

В своем сочинении Гуго (или записывающий его лекции ученик) разъясняет аудитории, что толкование Писания похоже на строительство собственной, подогнанной под индивидуальный запрос версии Ноева ковчега. Возможно, Гуго нарисовал свое сложное изобретение в виде фрески на стене аббатства Сен-Виктор, но в его книге говорится, что ковчег может плавать далеко за пределами этих стен, и ни одна из многих сохранившихся копий этого текста не иллюстрирована. Отчасти это связано с тем, что для изображения ковчега лучше подходил крупный формат, чем маленькие страницы кодекса. Но в любом случае лучше всего было опираться на память как таковую, и средневековые читатели были достаточно подготовлены, чтобы усвоить это упражнение без готовых визуальных подпорок.

Гуго избрал именно ковчег, так как монахи вообще любили подчеркнуть смысл имени Ной, נּוח‬: на иврите это значит – «отдых», «передышка». Они понимали Ноев ковчег из Книги Бытия как своего рода обитель: и монастырь, и ковчег – убежища, где можно найти духовный покой и устойчивость. Ковчег служил шаблоном, но помимо этого – метафорой монашеской сосредоточенности {36}.

Однако в «Небольшой книге» самое большое значение имеет именно шаблон. Гуго начинает из самой сердцевины и описывает весь художественный процесс, чтобы помочь будущим читателям самостоятельно построить его в воображении. Сперва, рассказывает автор, он рисует маленький квадрат внутри квадрата побольше, так что получается квадрат, обрамленный по периметру тонкой полоской. Внутри меньшего из квадратов он располагает крест, его перекладины упираются во внутреннюю кромку полоски. Он закрашивает крест золотым. Он также заполняет цветом промежутки между углами меньшего квадрата и сгибами креста: два верхних становятся огненно-красными, а два нижних – сизыми, как тучи. Теперь в полоске, обрамляющей квадрат, он пишет по одной букве на каждой стороне: сверху – альфа, означающая начало, снизу – омега, означающая конец, справа – хи, слева – сигма. Хи и сигма – первая и последняя буквы в слове «Христос» (Χριστός), к тому же они напоминают римские числительные X и С, где десять символизирует Десять заповедей, а сто – совершенство, доступное нееврейским народам после того, как они наконец получили истинную веру. Он заполняет полоску двумя цветами: зеленая линия идет по внутренней стороне, пурпурная – по внешней. А в центре всего,