чисто декларативными, на уровне воздушных замков. А вот ключевые идеи его реформ Анна Иоанновна одобрить никак не могла. Волынский опять замахнулся порушить Самодержавие, считал его корнем всех зол. Оплевывал предшествующую историю России, восхищался порядками в Польше: «Ой, система, система! Вот как польские сенаторы живут, ни на что не смотрят, им все даром! Нет! Польскому шляхтичу не смеет сам король ничего сделать, а у нас все бойся!» (хотя пример Польши был перед глазами – аристократические «свободы» привели некогда могучую державу в полную погибель).

Волынский же в своих проектах часть полномочий царя хотел передать Сенату, добавил выборное «нижнее правительство», аналог польского сейма. Причем Сенат должен был состоять только из «древних родов», аристократов, а «нижнее правительство» – только из «шляхетства». И только потомственного – петровская Табель о рангах, открывшая «подлым» путь в дворянство, упразднялась. «Шляхетству» по примеру Польши давалось исключительное право занимать все мало-мальски значимые должности и в государстве, и даже в Церкви, владеть всеми предприятиями, промыслами.

Волынский стал формировать и собственную партию. Собирал по вечерам тех, кого считал верными. Высокопоставленного военного чиновника Соймонова, архитектора Еропкина, советника Адмиралтейства Хрущова, секретаря Кабинета министров Эйхлера, президента Коммерц-коллегии Мусина-Пушкина, секретаря Коллегии иностранных дел де ля Суда. Зачитывал им свои проекты, поносил Бирона и императрицу, называл ее «дурой». А сам сошелся с Юлией Менгден, через нее подружился с Анной Леопольдовной и Антоном Ульрихом, часто бывал у них. Стал семейным наставником, передавал придворные и государственные новости. От лейб-медиков Волынский знал о болезнях Анны Иоанновны. Представлял, что скоро во главе страны окажутся молодожены – оба совершенно не способные властвовать. Вот он и станет при них всемогущим временщиком, начнет переделывать Россию по собственным проектам.

Он не дождался совсем чуть-чуть. Силясь упрочить свое положение у трона, постарался потешить царицу, как еще никогда не бывало. Организовал грандиозный карнавал, свадьбу шутов в «ледяном доме». Но в горячке подготовки сорвался в гневе. Избил лучшего российского поэта Тредиаковского, высмеявшего его в басне «Самохвал». А Тредиаковский был членом Академии наук, его пожаловали в дворянство. Пошел жаловаться Бирону. Но и Волынский заглянул туда. Увидев в приемной поэта, рассвирепел. Вытащил, держал под арестом, порол, мордовал, еще и заставил читать на карнавале шутовские стихи. Тредиаковский подал рапорт в Академию наук, но его начальство испугалось связываться со всемогущим Волынским [38, с. 77–79].

Однако оскорбился Бирон – пострадал человек, искавший у него защиты! И тут же подключился Остерман: дождался, что его враг сам подставился. Настроил фаворита и поэта, как правильно действовать. Тредиаковский написал жалобу на имя царицы, Бирон приложил свою – а в ней, кроме возмутительного случая, добавилась как бы второстепенная просьба проверить дела Волынского. Анна колебалась, кабинет-министр втерся ей в полное доверие, да и праздник ей понравился. Но Бирон не уступил. Единственный раз в их отношениях он поставил вопрос: «Либо ему быть, либо мне». Анна дала ход расследованию.

Где и что проверять, Остерман давно раскопал. Посыпались факты о «взятках на многие тысячи», хищения «немалого числа казенных денег», «казенного строения и материалов», вымогательство, самовольные поборы, незаконные возведения в чины и разжалования [39]. Волынский на допросах сперва самоуверенно дерзил, потом уже валялся в ногах следователей, молил о милости. Но от арестованного управляющего всплыли и разговоры с «оскорблением величества», сундучок с проектами конституционных реформ. Дело приняло новый оборот – заговор. Занялась Тайная канцелярия, взяли участников собраний, начались допросы с пытками.

Но из материалов следствия до нас дошло не все. Ушаков иногда не заносил результаты допросов в протоколы, докладывал царице устно. А в данном случае и некоторые документы были позже изъяты. Например, Волынского с сообщниками усиленно трясли о связях с Анной Леопольдовной. Но их ответов на эти вопросы нигде нет. А когда они вовсю стали давать показания под пытками, государыня вдруг приказала прекратить следствие. Можно предположить, что в ответах всплыла некая информация, напугавшая ее.

Загадки вызывает и необычно жестокий приговор суда. Волынского, отрезав язык, посадить на кол, четверых его сообщников четвертовать, одного колесовать, одного обезглавить. Кол был исключительной, крайне редкой казнью (в последний раз так покарали в 1718 г. генерала Глебова, не только заговорщика против Петра, но и сожителя царицы-монахини Евдокии). Очевидно, была еще какая-то особая вина, не отраженная в сохранившихся документах, но повлекшая такой приговор. Предположения, что судьи выслуживались Бироном и Анной, не выдерживают критики. Бирон не был добряком, но и не был садистом. Для него и Остермана вообще было достаточно убрать Волынского в ссылку. Похоже, для них самих стало неожиданным, когда от злоупотреблений следствие повернуло в крутую политику.

Да и государыня лишних жестокостей не хотела, приговор смягчила. 27 июня 1740 г. Волынскому отрубили руку и голову, Хрущова и Еропкина обезглавили, остальным четверым фигурантам – кнут или плети, ссылки. Но еще одна загадка: за оскорбление монарха языки всегда резали публично. А Волынскому – еще в камере. Привезли к эшафоту, завязав рот тряпкой. Судя по всему, он знал какую-то тайну, способную вызвать серьезные последствия. Опасались, как бы не крикнул в толпу в последний момент. Может быть, с этой тайной было связано и резкое сворачивание следствия, и особенности приговора, но ее Волынский унес с собой в могилу.

Ну а Бирон объединился с Остерманом только против Волынского. Он еще во время следствия озаботился искать новый «противовес» вице-канцлеру. На освободившееся кресло в Кабинете министров он наметил Алексея Бестужева-Рюмина, посла в Дании. Этот выбор многих удивил. Бестужев был сыном прежнего фаворита Анны, братом оппозиционерки Волконской и соучастником ее интриг. Но с возрастом он образумился, при Анне Иоанновне неоднократно отличился. Мы уже рассказывали, как он в Голштинии выкрал копию завещания Екатерины I. Потом ему посчастливилось раскрыть заговор. Смоленский губернатор Черкасский считал себя обиженным, заливался спиртным и объявлял себя сторонником голштинского наследника Карла Петера Ульриха. Додумался послать к нему с письмом подручного, Красного-Милашевича. Курьер оказался достоин своего начальника. В пути загулял, письмо потерял, изголодался и явился к Бестужеву, в то время послу в Гамбурге. А тот арестовал гонца, привез под конвоем в Петербург. Заговор-то оказался несерьезным, состоял всего из двух человек, Черкасский отделался ссылкой в Сибирь, Милашевич – в свое поместье. Но императрица оценила верность Бестужева, а Бирон разглядел в нем недюжинные способности и теперь решил ввести в правительство.

Елизавета во всех этих интригах не участвовала. У Волынского и его соучастников особо докапывались о связях с царевной – они даже удивлялись, как могли такое подумать. Ее фигура выглядела слишком несерьезной, чтобы солидные люди строили с ней какие-то планы. Хотя среди простонародья, солдат, ее