– Ну так ищи! Лови! Посылай людей!

Ковач ничего не ответил. Отвернулся от доктора, долго смотрел на казарму стройбата, освещенную закатным солнцем. Глянул туда и Кирилл: все по-прежнему, никаких изменений. Никто не размахивает белым флагом, призывая к переговорам. Сидят, изредка постреливают, – наверняка ждут темноты для прорыва. А это значит, что никого нельзя послать на поиски беглянки в громадный, многоярусный подземный лабиринт. И еще несколько часов как минимум свободных бойцов у них не будет… Поиски сбежавшей девицы придется отложить до завершения операции.

– Иди-ка ты к себе, Григорьич, – сказал Ковач. – Отдохни, поспи.

– Да разве тут уснешь… – Голос доктора зазвучал по-новому, тускло, без недавнего запала.

Кирилл не удивился резкой смене настроения. Он назубок знал, как протекает у Рымаря опьянение, в какой последовательности одна стадия сменяет другую. Фаза алкогольного возбуждения, желания яростно спорить и доказывать свою правоту миновала, сейчас доктор стал мягок и податлив, но если этим не воспользоваться и его не уложить, то наступит фаза долгих и тоскливых разговоров «за жизнь», оплакивания канувших в никуда перспектив, таланта, молодости… А излив душу до донышка, Рымарь снова захочет выпить.

– Уснешь, уснешь… – сказал Ковач, знавший доктора не хуже, чем Кирилл. – Хлобыстни еще мензурку, и уснешь как миленький. А нам, уж извини, еще работать… Иди, Григорьич, иди.

– Я пойду, – покорно сказал Рымарь, – я уже иду… но все-таки… все-таки я эту змею ам… ампутирую…

Он спускался по железной лесенке, голос становился все тише… Ушел.

А Ковач говорил с кем-то по коммуникатору.

– Так… Который раз за сегодня? Уже седьмой?.. Восьмой?.. Мать твою… пора прикрывать этот блядский цирк… Нет, Жора, не надо глушилок… Я сам.

– Пойдем, – сказал Ковач, завершив разговор.

– Куда? Зачем? – не понял Кирилл.

– Займемся в своем роде ампутацией… – особист кивнул на казарму. – По заветам доктора Рымаря. Не хотел, но на терапевтические методы не осталось времени. Твоя подружка спутала все карты. А к ней присоединилась моя подружка, ты с ней не знаком.

– Не понял…

– Проехали. Со своей сам разберусь. Что с твоей-то делать?

– Мне представляется, что охоту на нее можно отложить… Она в ловушке. Запертые двери она своим скальпелем не взломает, лифтом без магнитного ключа не воспользуется… Будет бродить по минус шестому и минус седьмому, искать выход наружу, – и не найдет, никуда оттуда не денется. А потом мы ее возьмем.

Ковач медленно повернулся, уставился на Кирилла глаза в глаза. Тот не любил мериться с особистом взглядами, а в детстве попросту боялся этих холодных льдистых глаз: маленькому Кирюше казалось, что дядя Валера смотрит на него и видит насквозь, и знает обо всех мелких и не очень мальчишечьих прегрешениях, – и думает, холодно и рассудочно, что с ним за эти грехи сделать. И надумать может все что угодно, в прямом смысле все, даже самое страшное… Сейчас стыдно вспомнить, но как-то раз он даже обмочился от этого взгляда… Не сильно, не опозорившись на всю Базу, лишь несколько капель угодили в труселя, но чувство стыда все равно было нестерпимым. С годами страх, возникавший от взгляда Ковача, исчез, рассеялся, как многие детские страхи. А может, и не исчез. Притаился где-то поблизости.

– Ты сейчас повторяешь вашу ошибку, твою и Рымаря. Не так давно вы тоже считали, что твоя подружка никуда не денется, что стреножена надежно… Ну и? Между прочим, на минус шестом пультовая энергоблока. И в ней сейчас никого.

– Да ладно… Она, наверное, увидит кодовый замок впервые в жизни. Даже не поймет, что это, не говоря уж о подборе кода.

– Танцуешь на граблях… – вздохнув, констатировал Ковач.

…Мнение Кирилла о «подружке» изменилось бы кардинально, если бы он мог видеть ее в тот момент.

Лиза стояла перед дверью. Закрыв глаза, неторопливо проводила ладонью над клавишами кодового замка. Она действительно не встречалась с такими устройствами до сегодняшнего дня, но их предназначение и принцип действия поняла сразу. Код Лиза не подбирала, она не нуждалась в том, чтобы бессмысленно, наугад пробовать многие тысячи комбинаций. И без того все ясно и понятно: одни клавиши – мертвые и холодные куски металла, другие до сих пор сохраняют тепло многих прикосновений…

Четыре клавиши утонули в панели, замок клацнул, дверь подалась назад. Правда, открыла она доступ не в пультовую энергоблока, как того опасался Ковач, – к аварийной лестнице, ведущей на минус четвертый уровень. Уже на минус четвертый…

* * *

Да, она не умела ходить по лесу, сегодняшний марш-бросок выдержала, но кто бы знал, чего это стоило. Не умела стрелять и драться (хотя с таким телохранителем, как Боба, отсутствие второго умения не критично).

Но когда на биваке дело дошло до приготовления ужина, Марьяша взяла реванш. И завоевала немалый авторитет – сама, своими талантами, не в качестве сестра Лизы или подружки Бобы. Поглядела, как Хрюнчик, взявший на себя готовку, готовится высыпать в котел почти все захваченные припасы разом, – и решительно отстранила его от поварских обязанностей. Тот возражать не стал, видно, и сам понимал, что кулинар никакой.

В походных условиях фантазию и таланты шеф-повара особо не проявить, и Марьяша сварила самое простое – гуляш. И по ходу его приготовления едва не угробила своих спутников, те всерьез рисковали захлебнуться слюной, когда из-под крышки потянулись первые ароматы. Понятно… Лиза кашеварить не любила и не училась, а какие из парней повара, наглядно показал Хрюнчик, – при этом шлялись они по лесам много, питаясь разными малосъедобными варевами.

– Ну ведь уже сварилось, – ныл Жуга, сидя с ложкой и котелком наготове, – ну разливай уж, сил нет…

– Будет готово, разолью, – строго сказала Марьяша и подбросила в котел несколько корешков болотной душицы, парни и не знали, что буквально топчут ногами отличную приправу.

Хрюнчик не канючил, крепился. Сидел, шумно сглатывал слюну и втягивал воздух своим носом-пуговкой с двумя кругляшками отверстий глубоко-глубоко, словно в долетающих от костра ароматах тоже содержались калории. Затем подвел итог обонятельной дегустации:

– Ох и транс-цен-дент-но же пахнет…

– Сама-то небось в управе натрескалась… – предположил Дрын неприязненным тоном.

Он сидел, баюкая пострадавшую руку (мизинец вернулся в нормальное положение и был теперь прибинтован к двум другим пальцам) и волком глядел на Марьяшу. Впрочем, Бобе тоже доставалась доля злобных взглядов, и немалая.

Сам детинушка еду не клянчил, но смотрел так жалобно и вздыхал так тяжело, что становилось ясно: если в ближайшее же время не выдать ему тройную порцию, а лучше четверную, последствия будут самые мрачные, – истощение, дистрофия, голодные обмороки, коллапс и смерть… Над ним единственным Марьяша сжалилась и вручила здоровенную брюквину – этот корнеплод мог только испортить гуляш, а сырым его никто другой есть не стал бы. Боба радостно захрумкал брюквой и перестал выдувать своими вздохами из костра искры и облачка золы.