кромешный к тому же. Ясен пень, пиздец – это же не проблема никакая! Пиздец, – он начал постукивать кулаком по столу, – это просто пиздец! И его ни проблемой не назовешь, ни еще как… Этому баобабу-коучу такую бы пляску в жизни устроить, а потом посмотреть, как его метод работать будет, на практике, я имею в виду! Встал с утра, а ты – хрен знает кто такой: то ли Игорь Смирнов на поле под пулями, то ли Павлик, у которого крыша отъезжать начинает! Впрочем, – он выдохнул и махнул рукой, – бог с ним, с коучем с этим! Вот тогда-то у меня полный алллес и начался. Первое – это, конечно, страх с катушек слететь. Только страх этот, он человеческий очень. Это первая реакция такая. А вот дальше – все хуже…

Он забулькал кальяном, выпустил струйку дыма в направлении неба и продолжил:

– Я же тогда впервые о смерти задумался, если начистоту говорить… Потом-то много мыслей было по этому поводу, а тогда – впервые. Мы ведь как живем? – он вопросительно посмотрел на собеседника. – Вроде бы каждый знает, что мир вокруг нас – временное, так сказать, явление. Вроде ж и знаем, что умрем, что закончится жизнь, сколько бы там тебе отпущено не было. Но ведь не живем мы этим знанием! Это же как будто мертвая информация какая-то: что есть она, что нет ее… И знаем, казалось бы, что для каждого свой срок придет, свой черед, а живем, как бессмертные, как будто никогда нам отсюда уходить не придется. Далеко смерть-то от нас – вот и видится она нам абстракцией туманной. И рядом, опять же, и люди мрут, а по телику так и вообще чего только не показывают, но ведь не верит никто, что его та же учесть коснется, – Павлик оживился. – Вот ведь парадокс забавный! Все всё знают вроде бы, а вот по-настоящему не верят! «Со мной, – каждый про себя думает, – чтоб такое – да ни в жисть! Со мною – потом, когда-нибудь!» И это, я думаю, почти у всех так. А на поле том, – он зябко поежился, – там сразу все по своим местам расставлено. И отсрочек никаких… Пару минут разве что – старшине на команду, а потом – яйца зубами зажать, и – вперед! Встать, руки раскинуть, чтобы красоту эту в себя в последний раз впустить без остатка, и – вот она, родимая!.. Небытие гамлетовское… И не абстракция это, не поллюция умственная, а грозная реальность, за которой – хрен его знает, что такое.

Он замолчал и надолго погрузился в себя. Игорь Сергеевич задумчиво булькал кальяном и терпеливо ждал. Наконец, он не выдержал и нарушил затянувшееся молчание:

– И как вы разбираться с этим начали?

– С трудом, – криво усмехнулся Павлик. – Это сейчас все проще. И в сети с каждым днем информации больше и больше, сайты разные специализированные, форумы… Да и в книжный зайдешь – глаза разбегаются! Одно слово – бум эзотерический. А тогда, в четвертом году, еще поменьше всего было. А так ведь и не знаешь, куда сунуться-то! – он покачал головой. – В мозгу один вариант только рабочий – в психушку сразу сдаваться идти! А первая мысль тогда, кстати, такая и была: идти туда и все как на духу эскулапам выложить. Я ведь от чего в шоке-то настоящем был? Да от того, что я ведь реально на поле том оказался… – он понизил голос и чуть подался вперед. – Звучит дико, сам понимаю, но из песни слов ведь не выкинешь! И как бы оно сейчас ни звучало, а тогда я точно знал, чутьем каким-то внутренним, что я на поле том в действительности был! – он отрицательно помотал головой на невысказанное возражение. – Знаю, все знаю, что вы мне сейчас говорить будете. Сознание – штука темная, сны – вопрос неизученный! Все это проходили! Но я, Игорь Сергеевич, вам так скажу: после сна этого у вас у самого никаких сомнений не осталось бы. И я же не сумасшедший! Я ведь все понимаю, – он похлопал себя по груди, – вот он я, Павлик-то! Это, конечно, кто бы спорить стал? Только одновременно я еще и тот Игорь Смирнов, который на поле весеннем перед кирхой лежит. Под небом синим и пронзительным… Вот в двух лицах я и получаюсь, и какое из них настоящее – поди разберись еще. С одной стороны, вот он я, Павлик Андреев, тридцати четырех лет отроду, а с другой – Игорь Смирнов, двадцати шести. С одной стороны, я в «Армагеддоне» с аллигатором текилу пью, а с другой – сейчас вот команда Ивана Кузьмича раздастся – и все, финиш. Только и успеешь, что руки в стороны широко раскинуть да принять прямо на грудь граммы те горячие, – губы Павлика задрожали. Он словно осунулся лицом, и его новый знакомый в который уже раз подумал, что выглядит этот молодой человек теперь куда старше обозначенных тридцати четырех.

Неслышно подошел кальянщик, вопросительно посмотрел на Игоря Сергеевича и, быстро совершив требуемые манипуляции с углями, также незаметно исчез.

– В психушку я, разумеется, не пошел. Хотя там бы, полагаю, с распростертыми объятьями меня приняли. Как услышали бы эссе мое, сразу бы в уютное и ограниченное пространство определили бы, с желтыми стенами. А из эссе еще, поди, пару докторских скроили б добрые эскулапы, – он потер макушку. – Начал сам разбираться. А как разбираться-то? Поговорить особо не с кем, да и не знаешь, с чего начать толком, – Павлик ковырнул вилкой кусок остывшего мяса в тарелке. – Вот и начал, как мог. И в Интернете копал, и в книжных рылся, чтобы хоть за что-то уцепиться, хоть какой-то вектор для поисков дальнейших наметить. А снов этих и нет в помине! Я и нарыть-то толком ничего особенного не успел – думал, все, конец кошмара, как бабка отшептала! Рано радовался, – он тяжело вздохнул. – Может, недели три перерыв-то и был. Потом – один в один! Рассказывать по третьему разу – смысла нет особого. Все как под копирку! Словно кино кто-то крутит для меня. И мысли – один в один, и эмоции, – Павлик нахмурился. – Хотя, вру: какие там эмоции особенные? Всех эмоций – ужас только животный да мысли, что не должно так быть, что не бывает на свете несправедливости такой! А еще я вам скажу: из раза в раз все сильнее чувство это, что не выйду я с поля, никак не выйду. Безнадега эта все сильнее и сильнее,