много времени уделяло грамматике, что тот, кто посвятил бы такой зубрежке целый год, овладел бы техникой речи и письма и не мог бы не знать значений общеупотребительных выражений, если только он не был необыкновенно туп. (Впрочем, тема вечернего занятия служила для морального и религиозного наставления и завершалась шестым покаянным псалмом и молитвой Господней.)

Мальчикам, упражняющимся в подражании прозе и поэзии, он зачитывал поэтов или ораторов и призывал следовать по их стопам, указывая на сочетания слов и изящество формулировок. Но, если кто-либо, дабы блестяще сделать свою собственную работу, присваивал чужое, он обнаруживал и разоблачал кражу, хотя часто обходился безо всякого наказания. Если же качество работы было совсем низким, то он со снисходительной мягкостью предписывал виновнику придать произведению форму, действительно похожую на произведения древних авторов. Того, кто подражает предшественникам, он призывал стать достойным подражания для преемников.

Обучая азам, он говорил и о следующих вещах, которые затем закреплял в головах учеников: насколько важно соблюдать последовательность слов; какие украшения и выбор слов достойны похвалы; где речь скудна и как бы истощена, а где приятно богата, где же неумеренна и как во всем этом соблюсти предел умеренности. Историей и поэзией, как он учил, нужно заниматься усердно, но без понуждения. Он настоятельно требовал, чтобы каждый из учеников ежедневно что-либо запоминал. Но он учил их избегать излишеств и довольствоваться тем, что можно было обнаружить у известных писателей… И поскольку во всем начальном обучении нет ничего более полезного, чем привыкнуть делать то, что со временем должно превратиться в мастерство, они ежедневно сочиняли прозу и поэзию и обучались путем взаимных сравнений[97].

Такая терпеливая и давняя преданность классическим авторам, «единственному источнику образованности», обрела во времена Иоанна Солсберийского своих противников, и к XIII веку грамматика снова отступила на позицию всего лишь одного из свободных искусств, ограниченного единственной задачей – обучать латыни в практических целях. Искусства (artes) победили творцов (auctores). В «Битве семи искусств»[98] (ок. 1250) Донат и Присциан все еще олицетворяют грамматику в смысле изучения литературы, но они проигрывают эту битву. Теперь логика покусилась как на метод, так и на всю сферу грамматики: последней стало не только уделяться меньше времени, но ее теперь в целом следовало изучать посредством логики, а не литературы. Уже в XII веке Уильям Фитц-Стефан описывает межшкольные диспуты лондонских мальчиков, «спорящих в стихах или дискутирующих о принципах искусства грамматики и употреблении прошедших времен и супинов»[99]. Литературная форма отошла на второй план, казалось, что логика способна восполнить недостатки в изучении грамматики. К XIII веку грамматика становится спекулятивной наукой. Тексты новой эпохи – «Доктринал» (Doctrinale) (1199) Александра из Вильдье и «Грецизмы» (Grecismus) Эверарда из Бетюна (1212). Для более легкого усвоения оба трактата были составлены в стихах. «Доктринал» – 2645 строк гекзаметра – претендовал занять место Присциана и хрестоматий. Правила первого склонения (строки 29–31) начинаются в нем так:

Три окончанья в прямом падеже в склонении первом:

AS, ES и A, также AM в именах иудейских немногих.

AE, окончанье-дифтонг, в генетиве стоит и дативе[100].

Также и первая глава «Грецизмов», берущих свое название от раздела о греческих производных и написанных автором, не особо знакомым с греческим языком, начинается с эвфонического изменения (v, 1, 2):

Правило гласит, что часто гласные сменяют друг друга,

А b меняется на f, если рядом стоят c g p m s r[101].

Такого рода система, очевидно, нацелена скорее на немедленное достижение результата, нежели на литературное совершенствование, и подобные образчики «варварской латыни» были в обиходе до тех пор, пока их не вытеснили гуманисты. Но тот факт, что в период между изобретением книгопечатания и 1588 годом было опубликовано 267 изданий «Доктринала», говорит о том, что отступали они крайне медленно.

Судьба сестры грамматики – риторики – в Средние века сложилась иначе. Поскольку в своем древнеримском обличии она едва ли приспособилась к средневековым условиям, те изменения, что ей пришлось претерпеть, увели ее далеко от классических моделей. Античная риторика была связана с ораторским искусством, средневековая – в основном с написанием писем. Фундаментальный ораторский характер римской риторики иллюстрируется уже названиями главных трактатов: «Оратор», «Об ораторском искусстве», «Брут» (De claris oratoribus) Цицерона, «Наставления оратору» Квинтилиана. Все они посвящены искусству эффективного устного выступления в судах или на народных собраниях. Основы такого судебного ораторского искусства исчезли вместе с римской политической и судебной системами. Само слово oratio стало означать сокровенную речь, молитву человека к своему Создателю, и очень редко можно найти сочинения о риторике молитвы, подобные тому, что неизвестный автор интересующего нас периода записал в Ватиканской рукописи[102]. Даже риторике Поздней империи, которая была менее связана с судом, не удалось приспособиться к христианской реальности. Марциан Капелла увековечил цицероновскую традицию, и обучение профессиональных риторов становилось все более формальным и пустым. Для Средних веков риторика не могла стать центром и целью гуманитарного образования.

Для того чтобы пройти водовороты Темных веков, риторика должна была обрести простое и удобное руководство, как у Присциана или Доната, но такого, однако, так и не создали. Что-то было у Марциана и в позднеримских компендиумах, еще меньше у Беды и Исидора (который все еще дает риторике «судебное» определение), но им недоставало прочной основы учебников грамматики, и они не могли поддерживать жизнь в этой умирающей по другим причинам дисциплине. Лучшие ученые XII века обращались к Цицерону и Квинтилиану, представляли их тексты своим ученикам в качестве образцов риторического мастерства, пример тому – список важнейших авторов у Неккама. Но это было, скорее, обращение к «идеалу», и все эти римские сочинения воспринимались именно так, а не как учебники. Насколько мало в реальности брали из Цицерона и Квинтилиана, видно по количеству сохранившихся копий, достаточному для классического, но не для учебного текста. Какое-то время новое поколение все еще признавало на словах этих авторов, но ученики все чаще стали неуклонно обращаться к современным руководствам, которые концентрировали внимание на практическом навыке эпистолярного сочинения, или dictamen[103]. Сперва эти работы помечались по типу «согласно Туллию», но уже к началу XIII века известные преподаватели риторики гордились тем, что незнание Цицерона не мешает им добиваться практических результатов. Верх абсурда подражателей Туллия проявился в неопубликованном трактате некоего Иоанна, выполненном в форме диалога между Цицероном и его сыном и содержащем множество классических изречений и риторических приемов, но заканчивающемся наставлениями Цицерона Старшего о надлежащих