Начинающим читателям XII век мог предложить материал и для более длительного освоения: так называемые «Дистихи Катона», «Басни» Авиана и «Эклогу Феодула»; все три, как правило, в одном томе. «Дистихи Катона», написанные, как сейчас считается, во времена Поздней империи, пользовались большим авторитетом за счет ассоциации с Катоном Старшим. Хотя их темы были вовсе не христианскими, общий морализаторский тон был настолько неоспоримым, что ценились в первую очередь нравственные наставления, как в начальных строках:

Если, как учат нас песни, бог есть дух, то тебе первым делом следует чтить его чистым разумом.

Будь всегда бдителен, не предавайся сну, ибо долгий покой снабжает питаньем пороки[92].

Катон, по выражению Вальтера Мапа «мудрейший после Соломона», оставался образцом латинского стиля и добродетели для всего XII века и многих поколений позже, а в чосеровских строках он даже олицетворяет начальное образование: «Простак не знал Катона»[93].

Авиан (ок. 400) был автором самого популярного из многочисленных сборников латинских басен. Поэтическая форма сборника хорошо подходила для начинающих, в то время как «Эклога Феодула», произведение эпохи Каролингов, воспринималась скорее как что-то из классики. Всех троих авторов без конца копировали и переписывали. В XI веке Феодул обзавелся комментарием Бернарда Утрехтского, а еще через полтора столетия Александр Неккам сочинил свое переложение Авиана. Феодул ценился настолько высоко, что его, словно Священное Писание, интерпретировали с трех точек зрения: буквальной, аллегорической и моральной.

Говоря о новых словарях, создававшихся на протяжении большей части XII века, нельзя не упомянуть сочинение знаменитого итальянского лексикографа Папия, жившего, правда, в середине XI века. «Лексикон» Папия, известный по-разному – как «Алфавит» (Alphabetum), «Бревиарий» (Breviarium), «Мать слов» (Mater verborum) или «Первоначальная основа науки» (Elementarium doctrinae rudimentum), – представлял собой объединенные словарь и энциклопедию. Этот труд был создан на основе старых грамматик и глоссариев, но содержал множество актуальных примеров и, очевидно, был составлен с оглядкой со школьную программу. В «Лексиконе», как и всегда в Средние века, алфавитный порядок соблюдался исключительно для первой буквы слова и далее зависел лишь от особенностей тогдашней орфографии. Хотя Папий позже удостоился нескольких печатных изданий, новые поколения не довольствовались только им. В начале XII века англичанин Осберн написал знаменитую «Панормию» (Panormia), а около 1200 года пизанский каноник Угуций, профессор Болоньи и епископ Феррары, скомпилировал из Папия и Осберна «Книгу дериваций», которая в век Петрарки обеспечила ему место подле Присциана. Каждый из названных авторов уделял особое внимание этимологии, в особенности греческим корням слов, хотя никто из них греческого не знал и потому часто допускал нелепые искажения и ошибки. На некоторое знакомство с греческим претендовал Вильгельм де Корбейль, который в начале XII века посвятил свои «Различения» (Differentie) Жильберу Порретанскому. Помимо прочего, этих лексикографов отличала любовь к полноте слов. Например, Угуций даже предостерегал, что имя того, кто сократит предпоследний слог в слове sincerus («истинный, честный»), будет вычеркнуто из Книги Жизни. Другим видом словаря был словарь описательный, который в противовес старым скудным глоссариям помещал слова в связные предложения, объясняющие их значения. Эта серия словарей открывается для нашей эпохи парижским учителем Адамом Бальшамским в начале века и продолжается другим парижским профессором – Александром Неккамом – вплоть до его конца. Их сочинения рассказывают о домашней утвари, придворной жизни, средствах обучения и многом другом. Спустя век Иоанн Гарландский поведет своих учеников на прогулку по улицам Парижа, попутно описывая каждый встречающийся товар. Такие труды привлекают тем, что демонстрируют знание редких и необычных терминов, а также позволяют их авторам проявить свойственную XIII веку педантичность. В качестве примера более простого стиля возьмем рассказ Неккама о материалах скриптория:

Переписчику (librarius), которого обычно называют писцом, следует иметь кресло с выступающими подлокотниками, для того чтобы доска, на которой лежит тетрадь пергамена, держалась. Доска должна быть покрыта войлоком, на который крепится оленья кожа, чтобы излишек пергамена или мембрану можно было легко срезать бритвой или novacula. Затем кожа, из которой формируется заготовка, должна быть очищена при помощи протравливающей пемзы, а ее поверхность разглажена легкой гладилкой. Листы соединяются сверху и снизу при помощи добавления (appendix), обернутого вокруг них. Поля тетради отмечаются с двух сторон шилом на равном расстоянии так, чтобы при помощи линейки можно было прочертить линии без ошибки. Если во время письма приходится что-то стирать или зачеркивать, тогда то, что уже написано, должно быть не зачеркнуто, а соскоблено[94].

Неккам (1157–1217) был больше, чем просто лексикограф. Студент в Париже, учитель в Данстейбле, каноник и аббат в Сайренсестере, он рассказывает нам, что «честно учился и учил наукам, затем обратился к изучению Писания, слушал лекции по каноническому праву, по Гиппократу и Галену и нашел гражданское право не таким уж неприятным»[95]. Его многотомные прозаические и поэтические сочинения включали в себя Эзоповы басни, научно-популярные, богословские и библейские комментарии, а также множество очевидных заимствований. Один из наиболее характерных его трактатов – «О природе вещей», состоящий из двух книг нравоучительного содержания и трех комментариев к Екклесиасту. При всей своей восприимчивости к «новому» Аристотелю[96], Неккам оставался достойным латинским поэтом, то тут, то там цитирующим классиков и, что особенно важно, внимательным к словам и их значениям, и потому по праву заслужил именоваться гуманистом своей эпохи.

В идеале изучение грамматики в XII веке должно было сопровождаться серьезным изучением литературы, как это описано Иоанном Солсберийским в Шартре:

Бернард Шартрский, щедрый источник словесности в нынешней Галлии, следовал своему методу и, разбирая авторов, показывал то, что было просто и попадало под общие правила: грамматические фигуры, риторические украшательства, уловки софистики. И когда тема его собственного урока затрагивала другие области, он ясно рассказывал и о них, но делал это мудро, не уча всему сразу, но, соразмерно возможности слушателей вместить это знание, распределял по времени должную меру предмета. И поскольку красота речи зависит от правильности (то есть от должного соединения прилагательного или глагола с существительным) или от метатезы (то есть от изменения по необходимости значения выражения), он стремился использовать любую возможность, чтобы заложить именно эти знания в головы своих слушателей.

А поскольку упражнениями укрепляется память и обостряется ум, он заставлял, одних предупреждениями, других поркой и наказаниями, постоянно заниматься подражанием тому, что они слышали. На следующий день от каждого требовалось воспроизвести часть того, что они услышали днем ранее, иногда больше, иногда меньше, поскольку «завтра» для них было продолжением «вчера». Вечернее занятие, называемое «склонением», столь