— Если хочешь завтра с Гришей на ёлку, то сейчас спи!

Я оставила Любу в трусиках и майке, аккуратно сложила детские вещи в изножье и откинула одеяло. Простыни не белые, а цвета слоновой кости. Или это отсвет из окон?

— Мама, полежи со мной.

Люба погладила одеяло подле себя. Обычно я лежала с ней на ковре подле детской кроватки, а сейчас действительно могла прилечь рядышком. Поверх одеяла и, конечно, не раздеваясь.

— Лиза, — услышала я тихий шепот Вербова и открыла глаза, которые непонятно когда закрыла и сколько продержала закрытыми. — Извини, что разбудил, — он стоял перед кроватью на коленях и держал мой телефон. — Два раза позвонили.

На телефоне два часа и два пропущенных звонка: один два часа назад, другой — пять минут. Оба от Александра Юрьевича, который никогда мне не звонит. Просто так.

— Я зря разбудил?

Еще не до конца… Я жмурилась, хотя в спальне стало намного темнее — Гриша, видимо, опустил жалюзи. Но экран телефона оставался слишком ярким.

— Что-то случилось? — добавил Гриша к первому вопросу, когда я принялась нещадно тереть висок, превращая волосы во вшивый домик.

— Сейчас узнаю…

Я с трудом свесила с кровати ноги и с еще большим — встала на них. Пошла к двери и к лестнице. Никакого звука, кроме моих шагов — Гриша решил остаться в спальне и дать мне спокойно поговорить, хотя я сильно сомневалась, что эхо моего шепота не разнесется по двум этажам, а выскакивать на лестницу два раза за один день будет верхом идиотизма. К тому же, Вербов имеет полное право знать на каком основании предоставил нам с Любой убежище.

— Александр Юрьевич, вы звонили? — спросила я, прижимаясь животом к холодному граниту кухонной столешницы.

— Спасибо, что перезвонила…

Мое сердце пропустило пару ударов — такими словами деда Саша никогда не отвечал на мои звонки.

— Лизавета, почему ты мне ничего не сказала про квартиру?

Сердце решило вообще не биться. А голос — не возвращаться.

— Кирилл все мне рассказал.

— Александр Юрьевич, вы его не так поняли, — наконец выговорила я.

— Я его никогда не понимал, — вставил свёкр сухо.

— Я дома всё вам объясню…

— Ты не сможешь мне это объяснить, — снова перебил дед.

Голос у меня дрожал, как и сердце. Но боялась я за сердце старика.

— Хорошо, если не объяснить, то решить. У меня есть решение. Хорошее решение. Вы только не нервничайте, Александр Юрьевич. Мы вечером сядем и спокойно поговорим.

— С Кириллом?

— Нет! — я хотела не кричать, но крик вырвался из груди против воли. — С ним мы ничего обсуждать не будем. Лично. Поверьте, я пыталась. И сами знаете, что мне удается с ним общаться только через суд.

— Тут суд тебе не поможет…

— Я не собираюсь его судить! Он во всем прав. Я просто заплачу.

— Чем ты заплатишь? — почти кричал свекор, и мне тоже пришлось кричать в ответ:

— Деньгами! Чем я еще могу заплатить? А ваше здоровье мне никакими деньгами не купить. Пожалуйста, выпейте лекарство и полежите. Это не проблема. Это действительно не проблема. Вы мне обещаете принять лекарство? Обещаете?

После положительного ответа, в который верилось с трудом, я положила телефон на гранит и хотела прижаться к нему лбом — у меня тоже начинался жар. Главное — не пороть горячку.

Но охладить лоб мне не дали мужские руки. Я машинально ухватилась за плечи, лишь Гриша развернул меня к себе, но в грудь его не ткнулась — из страха в этот раз действительно разреветься. Мы смотрели друг другу в глаза — и снова передо мной вздыбилось штормовое море.

— А мне можно все объяснить прямо сейчас?

— Не сейчас… — это вырвалось скорее машинально, чем осознанно. Я же собиралась все ему рассказать.

— Тогда я тебя не отпущу, — и сильнее сжал мне плечи, а я нахально откинулась назад, но не для того, чтобы вырваться или проверить силу его рук, потому что на все сто была уверена, что Гриша меня удержит, а потому что именно в такой позе надо было давать тот ответ, который хотелось дать:

— И не отпускай. Я разве против?

Он чуть свесил голову на бок, не возвращая мне равновесия.

— Наглая черная кошка, которая гуляет сама по себе, возомнила, что может бесплатно лакать молоко в пещере человека, позабыв обещание петь для него песни… Давай, начинай мурлыкать, а я с удовольствием послушаю, что натворил твой Кирилл. Я пообещал оградить тебя от его посягательств, но должен знать, как именно это сделать…

Он притянул меня к себе, но не для поцелуя, а чтобы отпустить в более-менее вертикальном положении. Пришлось ухватиться за столешницу, вынужденно приняв еще более развратную позу — но моя грудь, даже выпяченная, никак на него не действовала — Вербов не сделал ко мне даже шага, только скрестил на груди руки, давая понять, что разговор состоится, хочу я этого или нет.

— Гриш, мне реально стыдно…

— За себя или за бывшего?

Нет, за позу, дуралей! И я подтянулась вверх и скрестила руки перед собой, на его же манер.

— Это длинная история…

— Расскажи ее коротко, — Вербов щелкал словами, как спичками, сжигая все мосты к моему отступлению.

Пришлось говорить.

— Не надо так на меня смотреть! — выдала я громче, чем вела рассказ про то, как отца Любы собственные родители выставили за дверь. — Я прекрасно понимаю, что он имеет полное право на квартиру…

— Помимо прав существуют еще и обязанности, — впервые за весь рассказ перебил меня Вербов. Глаза его оставались темными и малость прищуренными. — А еще существует понятие мужской чести. Не слышала про такое?

Мне жутко не нравился его тон. Он раздражал, он оскорблял — не Кирилла, а меня.

— Я пришла не для того, чтобы обсуждать моего бывшего мужа. Я пришла, потому что ты меня позвал. Прости, что все это наложилось…

— Прости и все? Думаешь, со мной прокатит? Ты тут в истерике бьешься у меня на груди, а я должен, как дурак, стоять и хлопать глазами.

— В истерике? — даже будь у меня на глазах слезы, они бы тут же высохли. — Где ты увидел истерику?

— Я ее услышал, — Вербов откинулся спиной на холодильник, и тот недовольно пикнул, но хозяин все равно не сменил позы. — Только невменяемая истеричка может нести бред по поводу выкупа доли в чужой квартире, да еще и под кредит.

— Прости, но только под кредит я и могу! — почти выплюнула я. Почти. Потому что все равно бы не доплюнула до холодильника.

— А можешь заставить свекра переписать на тебя или на Любу свою долю? Можешь?