– Тьфу! – досадливо сплюнул тот в землю и отошел от него.

Гомон и споры все больше разгорались в толпе. Отовсюду слышалось:

– Да вы думаете своими головами, что говорите? Как это можно увидеть в такой дали, да еще ночью?

– Если вы слепые, то мы – нет!

– Вы от страха ничего не видели…

– Наверно, уже бежали по всю прыть, раз ничего не видели.

– Что-о?.. Ты как разговариваешь со старшими?

– А ну, иди-ка сюда.

– А что, и подойду!

Завязалась драка, собачьим клубком покатились по земле схватившиеся. Замелькали разбитые в кровь лица, окропили снег алые пятна. Драчунов еле разняли, растащили в разные стороны.

Споры продолжались.

– И вправду: кто не видел, значит, те первыми и бежали.

– Трусливые косули!

– Бабы!

– К ответу их!

– Судить!..

– Это было на том холме, где днем виднелись их знамена.

– Ясно, что это была их ставка, значит, и шаманы там были.

– Да что с вами разговаривать…

Многие стояли молча, сбитые с толку, изумленно глядя вокруг, другие, задумавшись, напряженно вспоминали, с трудом воскрешая перемешанные в памяти события.

Шаманы вместе с нойоном все так же стояли на арбе. Они тихо переговаривались между собой, поглядывая на толпу. Потом нойон властно поднял руку, требуя тишины, провозгласил:

– Мы должны собраться вместе в один день и умилостивить восточных небожителей. Такую волю небес нам передали шаманы, так мы и решили на собрании нойонов. Это дело немалое, нужен большой молебен, каждый род принесет жертву три раза по тринадцать черных жеребцов и по тридцать девять черных баранов. Только таким числом жертвы мы перетянем милость богов на свою сторону… Боги требовали еще и людей от каждого рода – многих!.. Но у нас и так слишком много народу погибло, и шаманы сумели упросить их смилостивиться. Вместо людей на этот раз отдадим скотом…

Стало тихо. Только что перекипавшая от возбуждения толпа враз остыла, лица людей приуныли. Раздались упавшие голоса:

– Опять резать коней…

– У меня и так осталось только на развод.

– Да я в эту зиму детей только зверининой кормлю. Уже смотреть не могут на черное мясо, а я заставляю…

Нойон, выждав, торжествующе продолжал:

– Но я, ваш нойон, знаю, как вам трудно было в последнее время. У всех были большие потери, все дошли до края… Поэтому я и решил от себя внести за всех вас эту общую жертву богам.

По толпе прокатился облегченный вздох, на потемневших лицах завиднелись тусклые улыбки.

– Ну, хоть в одном есть толк от нашего нойона, – слышалось в задних рядах, – когда подопрет нужда, он не жадничает…

– Ему хорошо жертвовать, – ворчали другие, – когда он с первого похода почти сто голов кобылиц пригнал, те ему еще наплодят жеребцов.

– Теперь расходитесь и готовьтесь к жертвенному празднеству, – громко провозгласил нойон, с веселой усмешкой оглядывая толпу, – готовьте свои желудки для архи и мяса. Всем достанется!

Толпа послушно стала разбредаться. Некоторые, уходя, хмурили недовольные лица, другие недоуменно крутили головами, все еще раздумывая над решением нойонов, но большинство уже весело перемигивались, удовлетворенные предстоящими пирами.

* * *

Несколько дней в куренях борджигинов шли кровавые жертвоприношения. Вечерами, с наступлением темноты, народ собирался огромными толпами и выходил на восточную сторону.

По кругу возжигали тринадцать больших костров. Молодые мужчины с длинными ножами в руках выходили вперед и возле каждого костра забивали по одному черному жеребцу и по три барана. Сноровисто орудуя ножами, они искусно отделяли головы животных вместе с горлом и легкими, сердцем, почками и печенью и держали все это высоко на руках, поднимая к темному небу, пока шаманы обращались с молитвами к небожителям. Те просили богов сдержать свой извечный гнев, смилостивиться и принять жертву.

Потом сжигали лошадиные и бараньи головы с внутренностями на кострах – в честь тех же тринадцати восточных богов, тут же обильно угощали их кровью, с молитвами кропя в звездное небо большими и малыми чашами.

Оставшиеся туши разделывали, варили в котлах и раздавали народу. Харачу вместе с голодными детьми темными толпами набрасывались на даровую еду, враз опустошали чугунные котлы в человеческий рост. Котлы снова наполнялись водой, вновь бросали туда груды мяса и подбрасывали топлива в огонь.

Поодаль толпились рабы, ожидая подаяния. Им бросали объеденные кости – прямо на снег, те тут же подбирали их, не давая остынуть, догрызали. Отдельно варили им требуху, они хватали недоваренное прямо из котла, рвали друг у друга из рук и мгновенно отправляли в свои изнывающие желудки.

Тут же, у костров, черпаками разливали архи. Народ теснился вокруг виночерпиев, смеясь и толкаясь, подставляли чаши. Набив животы, развеселившись, все брались за руки и допоздна плясали у костров.

На следующую ночь все повторялось снова и также на третью ночь, а дальше и без жертвоприношений продолжались пиры и гуляния. Народ в пьяном забытьи отходил от горя по погибшим сородичам, слышались давно позабытые в народе хохот и веселые голоса.

В конце зимы Джэлмэ приехал в гости к родителям в тайчиутскую ставку. С начала зимы он уже трижды бывал у них, узнавал о новостях в степи. Прошлый его приезд почти совпал со вторым неудачным походом борджигинов: он приехал через два дня после того, как разбитые наголову войска вернулись в курени. В тайчиутском курене тогда шли похороны, и Джэлмэ, наскоро разузнав у отца о подробностях, поспешил в обратный путь. Теперь он приехал узнать, не случилось ли чего-нибудь еще, да посмотреть, как народ отходит от тяжелого потрясения.

Добрался он до куреня под вечер, на второй день после выезда из стойбища Тэмуджина в Бурги-Эрги. Было все еще морозно и в открытой степи с воем дул порывистый восточный ветер.

В сумерках приблизившись к крайним юртам, Джэлмэ с южной стороны обогнул их и подъехал к восточной окраине. Родительская юрта стояла особняком, рядом с земляной кузницей, в шагах шестидесяти от внешнего круга.

Подъезжая, он оглядел родительский айл. На юрте с дымохода наполовину было сдвинуто войлочное покрывало, на складках его ярко подрагивал красноватый свет изнутри, от очажного огня. Порывом ветра донесло до ноздрей Джэлмэ теплый запах дыма и вареной арсы.

Он спешился у коновязи. Сзади к нему подошла старая черная собака, пастуший волкодав, с которым он играл еще в детстве. Виляя ободранным хвостом, она обнюхала его и проводила до двери юрты.

Приподняв плотно заткнутый полог, Джэлмэ низко нагнулся и быстро вошел в родительское жилище.