О, какая острая зависть гложет меня каждый раз, когда настает сезон охоты, и ранним утром папа с такими же, как он, стрелка́ми, надевает высокие сапоги, непромокаемый плащ, ягдташ, патронташ и — самое главное! — перекидывает через плечо ружье, начищенное шомполом и ухоженное, как танцовщица варьете «Фридрихштадтпалас»!

Собаки обезумевают от восторга и прыгают выше себя, через голову и обратно. В стылом осеннем воздухе пахнет порохом и мокрой псиной.

— Па, — совершенно не надеясь на понимание, завожу я круглую песню — может, пробью дыру в голове, и папа сдастся.

— Дурочка, что ли, — свирепеет папа, — еще не хватало сопливую девчонку таскать по болотам. Промокнешь, потеряешься, плакать начнешь — где мне с тобой возиться!

— Не буду плакать, па, ты что, — цепляюсь бульдожьей хваткой за малейший край слабины.

— Если ты только посмеешь на охоту пойти, уеду, и духу моего здесь не увидите! — на всякий случай предупреждает бабушка, собирающая на кухне провиант для охотников.

Папа делает мне большие глаза и пожимает плечами — дескать, я бы рад, но сама видишь, дело казуистическое.

Провожаю взглядами машину, высунув нос через ворота, бреду в дом.

Пока они меня побеждают, но мысль работает, и вскоре придумывается новая стратегия: надо двигаться не нахрапом, а поэтапно, стэп бай стэп[23].

— Па, стрелять-то меня можешь научить? — подбираюсь я к уставшему отцу семейства.

— Шустрая какая, — сонно прикрыв веки, говорит папа. — Сначала разбирать-собирать-чистить научись.

Маскируя внутренние фейерверки, молча киваю.

Папа зря надеялся, что я забуду, поленюсь или отложу — утром встала над душой, как кредитор с просроченным векселем.

— Дай хоть побриться, — возмутился он. Я покладисто жду и наблюдаю, как вкусно скрипит бритва по лицу, пропахивая на пенном поле чистые борозды. Бабушка одним ухом слушает нас, но мы в сговоре и друг друга выдавать не намерены, потому что влетит обоим, и не один раз.

В папиной комнате на кровати разложено разобранное ружье. Скрепя сердце, учу детали, сборку-разборку, потом папа дает чистить «Гекко» шомполом — это уже ближе к делу!

— Теперь сделай мне пыжи, — переходит на следующую ступень папа.

Вздыхаю, но прилежно режу обложки старых учебников на пыжи специальной штучкой: как-никак это приближает меня к вожделенной цели.

— Итак, — папа обстоятелен и сверхосторожен, — упираешься прикладом в плечо. Плотно упираешься! Потому что будет отдача, и чтоб тебе плечо не снесло.

Еле держу тяжеленное ружье на весу, но терплю — если сейчас не оправдаю оказанного мне высокого доверия, прощай, охота!

— Так, во что стрелять будем? — Папа оглядывает из окна окрестности. — Смотри — вон на винограде длинный усик, видишь?

— Ага. — Еле выцеживаю, подрагивая руками.

— Наводим цель… мушка ровно посередине… все на одной линии… нажимай курок!

Залпом меня, во-первых, оглушило, во-вторых, отбросило к стене, в третьих — плечо-таки получило свою долю экстрима. Но кого это волновало — папа и я высунулись наружу и заорали:

— Попала!!!

Потом папа посмотрел на меня, я — на него, и мы сообразили, что звук наверняка слышали не только мы.

— Скажу, что в ворону стрелял, — придумал папа.

— А синяк откуда? — подозрительно спросила бабушка.

— Ты еще спроси, где ворона! — выпалила я и поняла, что погорела.

На охоту я с папой все-таки пошла. На перепелов — потому что они самые глупые, ленивые и беспроблемные.

Ничего особенно веселого в охоте не оказалось.

Во-первых, никаких романтичных молодых охотников там не было, а только папины друзья — небритые дядьки с сеттерами.

Во-вторых, папа мне даже подержать ружье не дал, не то что пострелять: ты, говорит, всю дичь нам распугаешь.

И пошли они с ружьями наперевес стрелять в несчастных пташек, виновных лишь в том, что они очень вкусные и очень тупые. Я осталась торчать бессмысленным свидетелем истребления перепелок на краю поля. Наблюдая за тем, как мой пузатый веселый папа резво мчится за крохотной птичкой, я впервые ощутила сомнения в исключительной привлекательности мужского мира. Но, как ни крути, я сама напросилась и дать задний ход уже не могла, поэтому помчалась следом. Куда я смотрела, не знаю, наверняка не под ноги, и, соответственно, оказалась в глубоком овраге.

Выбраться самой не представлялось возможным: забросив голову назад аж до спины, я прикинула, что стенки оврага по меньшей мере метра три в высоту и расположены ровненько под прямым углом ко дну. Звать кого-либо на помощь тоже не имело никакого смысла, оставалось лишь ждать, пока охотнички не перебьют всех перепелок в округе, и папа не вспомнит о своем дитяте. А могло это случиться не раньше чем под вечер.

И зачем только я поперлась сюда, с тоской думала я. Предполагалось, что единственное живое существо в овраге — это я и еще пара симпатичных комариков, которых я успела подкормить своей молодой кровью. Однако шевеление за моей спиной заставило меня в этом усомниться. Я медленно повернулась, и… у меня остановилась деятельность сердца, печени, почек, нервных окончаний и желез внутреннеей секреции: прямо в лицо своими восемью пристальными глазами смотрел гигантский полосатый паук, кокетливо растопыривший ножки прямо возле моего не в меру любопытного носа.

Святые угодники! Я никогда не боялась темноты, высоты, глубины и собак. Я ходила ночью на кладбище. Я прыгала со второго этажа на гору песка. Я даже надерзила директору школы!!! Единственное, чего я боюсь патологически, окончательно и бесповоротно — это пауков. Даже маленькие паучишки не вызывают у меня доверия, но ЭТОТ… Таких страшилищ я не видела даже в мамином атласе экзотических животных. Каким-то нечеловеческим способом я оказалась на поверхности земли. Я не помню, как это произошло, но, скорее всего, моя необоримая арахнофобия вознесла меня по крутым стенкам оврага вполне в духе фокусника Копперфильда.

— Ну как тебе? — задала бабушка дежурный вопрос, ощипывая перепелок.

— Ничего так, — уклончиво ответила я.

В самом деле, потрошить и жарить птичек гораздо увлекательнее, потому что бабушка разрешает брать даже самый острый нож.

Дядя купил щенка.

Собаки у нас были всегда, откуда они брались — не знаю, но уж точно мы их не покупали. Я даже не подозревала, что собак продают! Не удивлюсь, если окажется, что и кошек, и птиц тоже можно покупать.

Щеночек был неизвестной мне породы — бурый, с висячими ушами и огрызком хвоста. Он доверчиво смотрел снизу глазами цвета янтаря и приглашал почесать ему шею.