И точно, через пару минут низко над нами проходят три девятки штурмовиков. Оля провожает их странным взглядом затравленного зверька.

— А почему — “колышки”? — спрашивает она.

— Это штурмовики “Ил-2” из дивизии, которой командует Иван Тимофеевич.

— Он тоже здесь?

— Немного подальше, в Гродзянке.

Оля замолкает, а я, вспомнив ее испуг при звуке моторов, спрашиваю:

— Досталось вам при отступлении?

Оля прячет лицо на моей груди и разражается плачем. Немного успокоившись, она рассказывает:

—Я не представляла, что это может быть так страшно, когда над головой постоянно гудят самолеты. Чужие самолеты, с крестами на крыльях. Весь день бомбы, пули, снаряды… Мы едем, а они гоняются за каждой машиной. Вся дорога до Бобруйска — это сплошной гул моторов, вой бомб и свист пуль. Вдоль дороги — сгоревшие машины и убитые, много убитых. Хоронить некому и некогда. Прыгаешь в кювет и падаешь на мертвое тело. Я всю дорогу тряслась и ревела как маленькая. Успокаивалась только со скальпелем в руке, у операционного стола.

А однажды я и у стола не могла успокоиться. В этот день мы увидели наш самолет. Это был такой же точно, как твой. Я еще в Москве его запомнила. Только у него не было молний и головы лося. Но я не знала, что у вас такие рисунки, и мне показалось, что это именно ты прилетел ко мне на помощь, и обрадовалась. Даже закричала: “Дай им, Андрей! Дай как следует!” И он дал. Но он был один, а их — пять. Одного он сбил, другого поджег, и тот улетел. Но остальные трое буквально растерзали его. Он упал в ста метрах от дороги. Мы не могли даже подойти к нему, так жарко он горел…

Оля прерывает рассказ и осыпает меня поцелуями, приговаривая сквозь слезы:

— Понимаешь… я думала, что… что это — ты… ты там горишь… у меня до сих пор… тот костер… когда я получила… твое письмо… я как снова родилась…

Я успокаиваю Олю, как могу: шепчу ей что-то на ухо, глажу плечи, грудь, покрываю ее шею поцелуями. Она успокаивается, только когда я начинаю проделывать все это активнее. Тогда она сама крепко обнимает меня, и мы снова отдаемся во власть любви.

Когда мы, отдыхая, лежим обнявшись, Оля шепотом продолжает рассказывать:

— В тот день я ревела, как никогда в жизни. Я не могла заставить себя успокоиться даже тогда, когда ночью, в каком-то поселке, мы развернули палатки и стали оперировать раненых. Дрожь в руках уняла, а слезы — нет. Представляешь, стою за столом, а слезы капают. Костя увидел это и наорал на меня: “Истеричка! Иди, вылакай миску валерьянки и не смей в таком состоянии к столу подходить! Слезы в операционное поле роняешь. Ты же человека разрезала, а не куклу!”

— Этот ваш Гучкин, наверное, зануда и бурбон?

— Вот неправда! — Оля даже привстает. — Костя — очень добрый человек и хороший товарищ. Это он только вид строгий на себя напускает. Знаешь, неделю назад я измоталась настолько, что чуть не отключилась во время операции. Ноги подкосились, перед глазами все поплыло. Как он успел заметить и подскочить ко мне? Он подхватил меня, унес в ординаторскую, напоил чаем и укрыл шинелью. А сам доделал все то, что у меня оставалось. Утром он где-то раздобыл кофе и заставил меня выпить две кружки. Потом откуда-то притащил курицу, сам ее сварил и скормил мне. А на самого смотреть страшно: худой стал как палка, глаза ввалились, нос, что у Буратино. Знаешь, он всегда бреется сидя. Однажды он заснул, выбрив только правую щеку. Так он до сих пор не знает, что это я добрила его до конца, уже спящего. А знаешь, какой он замечательный хирург! Про таких говорят: “От бога!”

— Ну, про тебя мне в госпитале тоже много хорошего наговорили.

— Куда мне до него! Костя такие чудеса творит!

—Хватит расхваливать своего Костю, а то я приревную.

— Ревнуешь — значит, любишь. А ты не ревнуй, а лучше приласкай меня.

Оля ловит мои руки и кладет одну на грудь, другую между бедер, закрывает глаза и целует меня в губы долгим страстным поцелуем.

Когда мы окончательно успокаиваемся, я смотрю на часы. Уже второй час. Как быстро пролетело время!

— Пора, Оля, — говорю я и подтягиваю к себе комбинезон.

—Уже?

Я молча киваю и начинаю одеваться. Оля вздыхает и тоже одевается. Одевшись, мы очищаем друг друга от клочков сена и идем к аэродрому.

— Не уходи одна, — говорю я ей. — Опасно ходить одной, даже с пистолетом. Дождись меня или посыльного из госпиталя.

— Хорошо. А сколько времени вы будете на задании?

— Примерно час-полтора, не больше.

— А это опасный вылет?

— Не очень.

— Не ври, ради бога. Ты что, успокоить меня хочешь? А кто нашему санитару говорил, что если уж вас в воздухе ранят, то ни один хирург не поможет?

— Болтун он старый.

— Он, по крайней мере, правду говорит, не то, что ты.

— “Не очень”, — передразнивает меня Оля. — Ты хочешь сказать, что вы с Сергеем — заговоренные? Как же! У меня таких заговоренных по несколько десятков в день через стол проходит, и все удивляются, как это именно их угораздило.

— Оля, чтобы разбиться насмерть, надо падать вместе с самолетом. А для этого надо летчика тяжело ранить. Ну а если подбит только самолет, то у нас есть парашюты. Так что у нас, как и везде на фронте, не каждая пуля в лоб.

Оля останавливается и смотрит мне в глаза, положив руки мне на плечи.

— Андрюша, я не буду тебя просить беречь себя. Знаю, беречься ты не будешь. Прошу одно: не лезь на рожон. Не подставляйся им по-глупому. Ты же — ас! Вернись, пожалуйста, живым.

— Постараюсь.

На аэродром мы приходим за пять минут до построения. Сергей вздыхает с облегчением.

— Пришли! Я уже прикидывал, в каком направлении бежать вас искать.

Задачу ставит Лосев. Он — в летном комбинезоне и сам поведет нас.

— Сопровождаем полк “пешек”. Они будут пробивать проход для выхода 39-й дивизии. Противодействие ожидается серьезное. 128-й, сопровождая “колышков”, понес потери. Наша задача — не подпустить их к “пешкам”. По возможности гнать наверх. Там будет эскадрилья “тигров”. Задачу сможем выполнить, только если будем держаться вместе, кулаком. За самовольный выход из строя отдам под трибунал. Все ясно? Комэскам уточнить со звеньями эшелоны и точку рандеву. По машинам!

Волков быстро уточняет нам задачу и тоже командует:

— По машинам!

Ольга стоит возле моего “Яка”. Иван помогает мне застегнуть парашют. Мимо пробегает Баранов.

— А ты куда? У тебя еще мотор не остыл после разведки!

Он машет рукой.

— Жарко там, лишний “Як” не помешает.

Я целую Ольгу, поднимаюсь на крыло и устраиваюсь в кабине. Она смотрит на меня своими большущими глазами. В глазах этих ясно видна смертельная тоска. Еще бы, только встретились, и вот она провожает меня в бой. Вернусь или нет, бог весть. Ее можно понять: до сих пор она встречала только тех, кому не повезло, а таких, к несчастью, немало. Машу ей рукой, чтобы она отошла подальше. Она не понимает и пожимает плечами. В этот момент взлетает зеленая ракета.