вкус белладонны. Клянусь, говорю я Кико и Раване, Белладонна, просто смешно, но он так ее называл, короче, капитан «Атропоса», корабля, на котором мы работали, «Атропос», маленький элитный крейсер для скучающих, неизобретательных яппи с избытком времени и денег. Дерьмовая работа, несомненно, но все-таки гораздо лучше, чем прошлая, за прилавком в магазинчике с порно прямо у Репербана. Слушай, говорю я Раване, в те времена я жил на Штернштрассе, на другой стороне напротив парка аттракционов, и обычно тащился домой по утрам мимо полицейского участка и шлюх, мимо груд чесоточных панков, пробирался по Хайлигенгайстфельду, пустынному «диснейленду», набитому пластиковыми пальмами, клоунами и китчевыми граффити, в тени огромного нацистского бункера, восход солнца и тишина, пение птиц, полная депра, но все равно какое-то стремление к этой жизни, к этому способу умирания, медленному, дурацкому, незаметному, это подходило такому, как я, лучшему из худших, как говорится, но да, как-то вечером я сидел в «Лемитцe», выпивал и заговорил с каким-то челом, представившимся как Маш, мы раскурили косячок, и оказалось, что он кок на «Атропосе», и он спросил меня, умею ли я управляться с эспрессо-машиной, шинковать лук, жарить говядину и готовить салат «Цезарь», и я сказал, конечно, ясен пень, хотя на самом деле понятия не имел, но он улыбнулся и сказал, что я нанят. Кико меня больше не слушал, он сидел и разглядывал бумажку, которую нащупал в кармане, поэтому я повернулся к Раване, которая так и сидела и чесала свою кровоточащую руку, и сказал, «Атропос», клянусь, первое, что надо было запомнить, какие зоны были «запретными», «мертвыми» и как там их еще называли, а таким в общем был весь корабль, за исключением самого ресторана, кают ниже уровня моря, где мы спали, а также минимальной зоны наверху, на палубе, вне поля видимости, чтобы яппи не приходилось видеть нас дольше необходимого. На кухне работали только мужчины, а разносили еду, то есть были официантками, только женщины, за барной стойкой был смешанный состав. Среди яппи были как мужчины, так и женщины, в основном белые гетеросексуальные пары, хотя иногда попадались цветные или гомосексуалы. Мы работали с четверга до вторника и были свободны по средам, когда чаще всего причаливали в каком-нибудь новом порту и забирали новых яппи. Персонал включал в себя также охранника, сборщика посуды, диджея, а также так называемого распорядителя туалета в белой рубашке и черной бабочке. Муди, или Муди Блюз, как говорили некоторые, или Муди Блэк, как говорили другие, или Мюлинге, как его звали на самом деле, в мужском туалете: он протягивал бумажные полотенца только что помывшим руки гостям и предлагал им побрызгать их туалетной водой, дешевой, с химическим цитрусовым запахом, от такого предложения большинство обычно отказывались с плохо скрываемым отвращением или сочувствием. Мюлинге же убеждал себя в том, что обеспечивает там порядок, и на самом деле в этом была доля правды. Официально в его задачу входило сообщать о любом злоупотреблении наркотиками, то есть о каждом употреблении, охраннику, который в таком случае должен был наказать человека, совершившего криминальное действие, при необходимости применив приемлемую силу, как выражался Винни, охранник. Само собой разумеется, никто вообще не следовал этим правилам, когда гостей у нас не было. В женском туалете работала Фарай, у которой не было прозвища, может, потому что она никогда ни с кем не разговаривала, она вообще не говорила больше, чем было необходимо, всегда только «привет, да, нет, не знаю, спасибо, пожалуйста, пока». Но Муди утверждал, что она чертовски умна, заочно изучала юриспруденцию и однажды станет первой женщиной ‒ генеральным секретарем ООН или кем-то вроде того. Тогда ей не придется больше стоять в туалете и слушать пьяную болтовню белых людей, тогда ей больше не придется работать среди богатых белых яппи, которые пердят и писают, которые срут и нюхают кокс, которые смотрят на нее презрительно, пока вытирают руки и сморкаются, красят губы помадой или заливают шею своим дорогим парфюмом. Тогда, может быть, она вспомнит своего друга Мюлинге, который стоял по другую сторону стены, в таком же помещении, почти как ее отражение, и выполнял такую же работу, как и она. Тогда, может быть, она хоть раз обо мне подумает. Надеюсь, сказал он, надеюсь, она не забудет свои истоки, так сказать. Мы ведь работали вместе, хоть и стояли в разных помещениях. Я ведь стоял под тем же слепящим светом, где раздавались те же отталкивающие звуки и витали те же удушающие запахи, у меня был такой же вкус во рту после двух часов нахождения там. Разница в том, что я стою посреди мужчин, а мужчины немного отличаются. Ты же знаешь, это всем известно. Они немного агрессивнее, немного опаснее, но я без проблем нахожусь среди них. Я требую уважения. И я сильный. Я могу справиться почти со всем и со всеми, сказал он. И как-то утром я стоял и шинковал лук, со слезами на глазах, и вдруг услышал, как Арго спрашивает Муди, который зашел за своим конвертом с зарплатой, почему тот остается здесь, в своем «кафельном королевстве», как он сказал, год за годом, в то время как женщины уходят и приходят, как, вероятно, уйдет и Фарай, в ООН или в другое место. Он не злорадствовал, ничего такого, короче, смысл скорее был в том, что Муди достоин гораздо большего, но где-то в глубине все равно было это, обвинение, вопрос «почему ты себя унижаешь?». И я выглянул в окошко и увидел, как Муди слегка покачивал корпусом и улыбался Арго. Слушай… Наверное, я слишком сильный. Быть сильным – это не всегда хорошо. Понимаешь, о чем я? Может, и нет, сказал Арго. Или нужно просто правильно использовать силу. Я бросил порезанный лук в нашу самую большую кастрюлю, поменял нож и доску и достал миску овощей, которые собирался почистить и вымыть. Но слушай, в этой жизни не на всё можно повлиять, сказал Муди. Мимо проходил Марио. О чем болтаете? О жизни, чувак, сказал Муди. О судьбе. Судьбе? О судьбе я знаю всё, мой друг, сказал Марио. Ты видел мою татуировку? Она у меня с шестнадцати лет. Он расстегнул рубашку. Посередине груди было написано AMOR FATI, жирными буквами, в технике шрамирования. Человек должен любить свою судьбу, лаконично произнес он. Блин, чувак, сказал Арго. Это шрамы? Больно было? Марио застегнул рубашку. Иногда боль – это хорошо, правда ведь? Это напоминание, что-то, что лечит. Не так ли? Черт возьми, сказал Арго, любить мою судьбу, не знаю, честно говоря. Муди засмеялся. Amor fati, брат.