Гостиница «Винслоу» – прибежище тех русских (по большей части евреев!), кто, как и Эдуард, принадлежит к третьей волне эмиграции, случившейся в семидесятых годах. Этих горемык он способен распознать на улице даже со спины, по той ауре усталости и несчастья, которая от них исходит. Это о них он думал, когда писал статью, стоившую ему работы. В Москве и Ленинграде они были поэтами, художниками, музыкантами, доблестными андерами, сидевшими в тепле своих кухонь, а теперь, в Нью-Йорке, они моют посуду в ресторанах, работают малярами, грузчиками и тщетно пытаются, даже зная, что это неправда, верить в то, во что верили вначале, – что это все временно и что однажды их таланты будут признаны. И вот всегда в своей компании, всегда очень по-русски, они напиваются, жалуются друг другу, говорят о своей стране, мечтают о том, что им позволят вернуться, но им этого не позволят: они умрут в этой ловушке, оставшись в конечном счете в дураках.

Один такой персонаж живет в «Винслоу»: каждый раз, как Эдуард заходит его навестить, выпить стаканчик или занять пару долларов, ему кажется, что у этого типа есть собака, потому что в номере пахнет псиной, а в углу валяются изгрызенные кости и даже собачьи экскре менты.

Однако нет, никакой собаки – даже собаки у него нет, он издыхает здесь в одиночестве, днями напролет перечитывая несколько писем, полученных от матери. Или еще один: беспрерывно стучит на машинке, и еще ни разу ничего не опуб ликовал. Живет в постоянном ужасе, потому что уверен, что соседи имеют виды на его комнату. И бессмысленно ему объяснять, что эти страхи – химера, порожденная жизнью в СССР, где самая жалкая комнатенка – огромная ценность, и люди способны годами вынашивать планы сживания со свету соседей, чтобы наложить лапу на девять квадратных метров, где ютятся четверо. Бессмысленно объяснять, что в Америке так не бывает, а мучающие его страхи – не что иное, как фантомные боли, последняя связь с грязной коммуналкой, о которой он, не сознаваясь себе в этом, сожалеет до сих пор. И наконец, сам Леня Косогор, добрый Леня, который отмотал десятку на Колыме и гордится тем, что его имя фигурирует в «Архипелаге ГУЛАГ». Среди эмигрантов его называют «тот тип, о котором сказано у Солженицына», и поскольку десять лет – это больше, чем сидел сам Солженицын, Леня уверен, что он тоже мог бы написать о лагерях и стать богатым и знаменитым, но, разумеется, ничего не делает. С тех пор как он нашел Эдуарда на улице, без сознания, полуживого от холода, он его не оставляет – вершит благое дело. Возможно, помимо любви к ближнему, им движет тайное удовлетворение видеть валяющимся в грязи нахального и спесивого молодого человека, который раньше, опасаясь, что встреча с неудачником Леней приносит несчастье, не поворачивал в его сторону головы, делая вид, что не замечает. Возможно, ему приятно принять в братство лузеров наглеца, которого он отвел в вэлфер-центр, раздающий помощь неимущим, где Эдуарду назначили сумму в 278 долларов в месяц.

Самая дешевая комната в такой убогой гостинице, как «Винслоу,» стоит 200 долларов в месяц. Ему остаются 78, это очень мало, но он не хочет искать работу. Он предпочитает накачиваться дешевым калифорнийским вином по 95 центов за двухлитровую бутыль, рыться в ресторанных помойках, стрелять деньги у соотечественников или, в крайнем случае, тырить чужие сумки. Раз он – дерьмо, то и жить будет в дерьме. Он убивает время, бесцельно шатаясь по улицам, преимущественно в бедных и опасных кварталах, зная, что ничем не рискует, потому что он сам – бедный и опасный. Залезает в заброшенные дома с заколоченными ставнями и с заросшими зеленью палисадниками. Там, в лужах мочи, всегда сидят бродяги, с которыми он любит вести беседы, редко на общем языке. Еще он любит слоняться по церквам. Однажды во время службы он втыкает свой нож в скамеечку для молитвы и заставляет его вибрировать. Прихожане искоса поглядывают на него, они обеспокоены, но никто не решается подойти. Вечером он иногда позволяет себе пойти в кино на порнофильм – не для того, чтобы испытать возбуждение, а чтобы тихо поплакать, вспоминая времена, когда он ходил в кино со своей красивой женой, чтобы она испытала возбуждение, вызывая зависть человеческих отбросов, до уровня которых он теперь скатился.

А где же Елена? Этого он не знает и не хочет знать. Со времени капитального запоя, случившегося после ее ухода, он и близко не подходил к дому, где находится лофт Жан-Пьера и где, возможно, она живет. Вернувшись в отель, он мастурбирует, думая о ней. Лучше всего получается не тогда, когда он вспоминает, как они совокуплялись, а когда представляет, как ее трахают другие – Жан-Пьер или, с помощью искусственного члена, его подружка-лесбиянка: их любовь втроем Елена ему описала в красках, чтобы заставить страдать еще сильнее. Что она чувствует, когда ее берут сзади и делает это не ее муж Лимонов? Чтобы ощутить все самому, он засовывает в зад свечу, поднимает и раздвигает ноги и принимается прерывисто дышать и стонать, как она, говорить те же слова, которые она говорила ему, а теперь, должно быть, говорит другим: «да, так хорошо, какой он большой, я его чувствую» – что-то в этом роде. Так, лежа, он кончает, и сперма вытекает ему на живот. Вытирать платком бессмысленно – простыни все равно грязные. Он собирает немного кончиком пальца, слизывает, запивает плохим красным вином, подавляет приступ тошноты и снова делает то же самое. Согласно легенде, поэт Есенин писал стихи собственной кровью. Расскажет ли когда-нибудь легенда, что поэт Лимонов напивался собственной спермой? Увы, маловероятно, легенды не будет, никто и не узнает, что был такой поэт – Лимонов, несчастный русский мальчик, потерявшийся на Манхэттене, приятель незадачливого Лени Косогора, Эдика Брютта, Алеши Шнеерзона и других бедолаг, которые умрут, как и жили, в полной безвестности.

Преисполнившись жалости к себе, он рассматривает свое тело – красивое, молодое, сильное и никому не нужное. Многие женщины, если бы увидели его, лежащего на кровати, нагого и одинокого, захотели бы отдать ему свои ласки, да и многие мужчины тоже. С тех пор как Елена его предала, он часто повторяет себе, что лучше иметь пизду, чем хуй, быть дичью, чем охотником, и ему хотелось бы, чтобы им, как женщиной, кто-нибудь занялся. В сущности, лучше, если бы он был голубым. В свои тридцать три года он выглядит как подросток и знает, что нравится мужчинам. Он всегда им нравился. Однако, верный кодексу чести салтовской шпаны, всегда смеялся над желаниями таких мужчин, а вот теперь ему плевать на все законы и кодексы Салтовки. Он хочет, чтобы его жалели, холили и лелеяли, пусть даже он будет презирать тех, кто его жалеет, холит и лелеет. Вместо Елены он хочет быть Еленой.

Он делится своей проблемой с одним русским педерастом, и тот знакомит его с американским педерастом. Американского педераста зовут Раймон: вальяжный и аристократичный, шестьдесят лет, располагающая внешность, слегка подкрашенные волосы.

В шикарном ресторане, где произошла их первая встреча, Раймон, с растроганной улыбкой благодетеля, который кормит горячим ужином бедного мальчика, смотрел, как Эдуард пожирает салат из креветок и авокадо. «Не торопись», – уговаривает он, поглаживая ему руку. Эдуард догадывается, что думают о них официанты, и ему приятно, что его считают тем, кем он решил стать: маленькой шлюхой. Но беспокоит одна вещь: бедняга Раймон производит впечатление человека, который сам ищет любви, то есть хочет, чтобы любили его, и не очень расположен давать любовь кому бы то ни было. В любви, считает Эдуард, есть тот, кто дает, и тот, кто получает, и если говорить о нем самом, то ему кажется, что он отдал уже достаточно.