В общем и целом, у писателя, чтобы прославиться, есть выбор из трех ипостасей: придумывать истории, описывать реальные события или высказывать свое мнение о мире как он есть. Для первого Эдуарду не хватает воображения, подлинные истории о харьковской шпане или о житье-бытье московского андеграунда никого не интересуют, о стихах не стоит и говорить, остается карьера полемиста. Присуждение Сахарову Нобелевской премии мира предоставило ему возможность попробовать себя в этом качестве.

Великий физик, отец советской водородной бомбы, несколько лет назад сплотил диссидентов, публично выступив за соблюдение Хельсинкских соглашений, то есть прав человека в его стране. Безупречная интеллектуальная четкость, нравственная прямота сродни святости – никто и никогда не мог сказать об Андрее Сахарове ничего другого, и не верить в такие характеристики нет оснований, но нет также оснований, в данной ситуации, удивляться тому, что эта позолоченная икона невыносимо раздражала Эдуарда.

Закрывшись дома на двое суток, он объяснил, в стиле темпераментном и остроумном, что диссиденты – люди далекие от народа, что они представляют лишь самих себя, а в случае Сахарова – лишь интересы своей касты, высшей научной номенклатуры. И что, если они, по какой-то случайности, придут к власти – они ли сами или политики, разделяющие их идеи, – то это будет гораздо хуже, чем нынешняя бюрократия. И наконец, что Запад в этой истории тоже выглядит не лучшим образом, потому что, когда эмигранты, которых безответственная публика вроде Сахарова восстанавливает против собственной страны, покупаются на эту мякину и уезжают, то попадают в жуткую жопу, поскольку грустная правда состоит в том, что в Америке они не нужны никому.

Последняя мысль – это его, сокровенное: именно этого он начинает опасаться, просидев полгода в «Русском деле» и подбирая огрызки за большой нью-йоркской прессой. Доверчивая эйфория первых дней испарилась, свою статью он назвал «Разочарование». Ее не взяла ни New York Times, ни другие крупные газеты, точнее сказать, ни New York Times, ни остальные не снизошли до того, чтобы сообщить ему о ее получении. В конце концов выстраданный опус напечатал какой-то мелкий журнальчик, причем больше двух месяцев спустя после информационного повода. То есть его страстный мессэдж так и не попал на глаза тем, кому предназначался: главным редакторам и лидерам нью-йоркского общественного мнения. И напротив – буквально разворошил эмигрантский муравейник. Сладкое оцепенение «Русского дела» было нарушено. Даже те, кто признавал за автором хотя бы частичную правоту, сочли, что трезвонить об этом было абсолютно неуместно: все равно что лить воду на мельницу коммунистов.

И вот однажды утром главный редактор Моисей Бородатых приглашает Эдуарда к себе. Дрожащим от негодования пальцем он указывает на лежащую на столе газету. Эдуард наклоняется и видит там собственное фото на полполосы. Фотография старая, снята еще в Москве, но, несмотря на это, он изображен на ней стоящим у подножия нью-йоркского небоскреба. Газета советская, это «Комсомольская правда», а под фотомонтажом подпись: «Поэт Лимонов рассказывает всю правду о диссидентах и эмиграции». Он быстро просматривает статью, поднимает глаза и обреченно улыбается, пытаясь обратить все в шутку. Но Мои сей Бородатых не расположен шутить. Немного помолчав, он бросает: «Говорят, что ты – агент КГБ». Эдуард пожимает плечами: «Это вы задаете мне такой вопрос?» И выходит из кабинета, не дожидаясь, пока его оттуда выставят.

Если вас двое, то в несчастье это большое утешение, но они начинают отдаляться друг от друга. Елена от него ускользает. Вооружившись пророчеством Лили Брик, она вообразила, что станет знаменитой моделью, однако Алекс Либерман, которому достаточно сказать одно слово, чтобы перед нею открылись двери Vogue, этого слова не произносит, ограничиваясь комплиментами ее красоте, и делает это так галантно и так навязчиво, что начинает походить на извращенца. Помощники Аведона и Дали не звонят. Она оказалась в унизительном положении роскошной нищенки. Чтобы идти наниматься в агентство, нужно портфолио, а молодая и хорошенькая незнакомка, которая нуждается в портфолио, – желанная добыча бабников всех мастей, которые выдают себя за фотографов. По вечерам, когда Эдуард возвращается, Елены все чаще дома нет. Она звонит и говорит, чтобы он ужинал без нее, потому что у нее фотосессия, и они еще не закончили. В трубке слышна музыка, он спрашивает, когда она вернется. «Уже скоро, скоро». Это «скоро» редко означает раньше двух-трех часов ночи. Она является совершенно измочаленная, жалуется, что выпила слишком много шампанского и нанюхалась кокаина, и произносит это так раздраженно, словно хочет сказать: «В конце концов, я работаю!» На дворе зима, в квартире холодно, она ложится в постель в одежде и просит, чтобы он обнял ее, пока она засыпает, а заниматься с ним любовью у нее нет сил. Она храпит, нос всегда заложен. Во сне у нее на лице появляется страдальческое выражение. Он же лежит до утра без сна и мучается от сознания, что у него нет денег, чтобы содержать такую красивую жену, что она его бросит, как он бросил Анну, потому что появился кто-то получше. Это неизбежно, таков закон, на ее месте он сделал бы то же самое.

Он пробует ее расспрашивать и получает уклончивые ответы. Он предлагает поговорить, она вздыхает: «Ну, о чем ты хочешь, чтобы мы говорили?» Он признается ей в своих подозрениях, она пожимает плечами и отвечает, что его главная проблема в том, что он ко всему относится слишком серьезно. «Что это значит – слишком серьезно? Слишком сильно люблю тебя?» Нет, дело не в этом, просто он не умеет смотреть на жизнь с юмором, не умеет получать от нее удовольствие. Когда она это произносит, у нее на лице появляется выражение такой горечи, что он подводит ее к зеркалу в ванной и говорит: «Посмотри на себя. Ты считаешь, что ты умеешь наслаждаться жизнью, да? Что ты умеешь смотреть на нее с юмором?» – «Откуда у меня возьмется юмор, если рядом ты? Ты постоянно устраиваешь мне сцены. Ты устраиваешь мне допросы, как в КГБ».

От сцены к сцене, от допроса к допросу, и она в конце концов начинает проговариваться. Как все женщины в такой ситуации, поначалу старается дать минимум информации – «какая разница, кто это?» – но он не оставляет ее в покое до тех пор, пока не выясняет, что соперника зовут Жан-Пьер.

Да, он француз. Фотограф. Сорок пять лет. Красивый? Да не очень: лысый, с бородой. У него лофт на Спринг-стрит. Не сказать, чтоб очень богат, в своем ремесле не самый выдающийся, но его все устраивает. Ну что ж, взрослый мужик, это вам не жалкий пацан с Украины, который во всех неудачах обвиняет окружающих, постоянно злится и распускает нюни.

Вот каким она его видит сегодня, и она права: Эдуард плачет, крепкий орешек льет слезы. Как в песне Жака Бреля, он готов стать ее тенью, тенью ее собаки, только чтобы она его не бросала. «Но я не собираюсь тебя бросать», – уверяет она, тронутая глубиной его страданий. Он воспрянул духом: если так, то все в порядке. Пусть у нее любовник, это не страшно. Пусть она даже будет шлюхой. Тогда он, Эдуард, станет ее сутенером. Это будет круто, еще один эпизод в ряду множества крутых эпизодов из жизни двух искателей приключений – распутных, но неразлучных. Заключенный договор его вдохновляет, он предлагает выпить шампанского, чтобы его скрепить. Успокоенная Елена соглашается и улыбается, хотя и не очень искренне.