Призрачные барки скользят мимо, в тумане, пиратские сабли, лезвия гнева сверкают, рубят, выпускают кишки, кастрируют. Крепок дух и крепка рука, чтобы сабля не обратилась на того, кто взмахивает ею. Леди Райс и пират, и жертва одновременно. Она это знает. Тем не менее море грусти поддерживает и питает ее. У нее в голове оно зовется Морем Алиментов. И кто его знает, оно ведь может быть и на Луне, подобно Морю Спокойствия; а она может быть в материнской утробе. Может быть в какой-то утонувшей церкви, биться о каменные стены, пока подводные течения увлекают ее туда и сюда; в церкви ее отца. Бесспорно, она истерзана, телесно и душевно. Милый Отче, милый Боженька, прости мне мои грехи. Да избави меня от гнета гнева Твоего.

Порой Море Алиментов спокойно и покачивает ее чувственно, почти блаженно. И тогда ей жаль выплывать на поверхность. Она русалка, оглушенная, выброшенная на белые пески тонких простынь «Клэрмона», унесенная назад волнами, и вновь ее швыряет, пока она не вынырнет с зарей, не проснется в Мире Алиментов: навстречу Брайану Моссу, работе и бунтующим частям себя, — но и навстречу алиментам, исцелению, подкреплениям. Горе подкрепляет, это наркотик, и теперь она зависит от него, все три, ее составляющие. Или их четыре? Она спит, как одна, просыпается, как несколько. Море Грусти засасывает ее, как одну, утягивает на дно в водовороте, выбрасывает на поверхность обломки… Или ее вдребезги разбивает звон телефона? Мужской голос.

— Доброе утро, леди Райс. Сейчас семь тридцать. Вы просили разбудить вас.

Леди Райс глядится в утреннее зеркало и видит лицо, опухшее после беспокойного сна, — накануне вечером она не сняла макияж. Она набирает в сложенные горстью руки побольше холодной воды, которая обильно хлещет из широкого старинного крана — или псевдостаринного? Какая разница! Старинные краны выделяют в воду свинец, новые не выделяют. Свинец полезен для цвета лица, вреден для мозга. Она ополаскивает лицо и не пользуется белыми махровыми салфеточками для лица, хотя их целая стопка. Она презирает салфеточки. Слишком малы. И вообще сегодня утром она презирает все и вся. Ручка крана остается в ее пальцах. Ни на что нельзя положиться, ничто не надежно. Она не трудится позвонить дежурному.

Леди Райс возвращается в постель. Но голоса у нее в голове опять раскричались: такие ясные, что их легко различать; а говорят они сегодня утром малоприятные вещи. Она предпочла бы просто уткнуться в подушку и заплакать, но они ей не дают. Они сыплют упреками, жалобами, подталкивают ее действовать, и все это ни к чему. Она выброшена на берег. Выброшена. Она пыталась включить этих переругивающихся женщин, эти ее альтер эго, снова в себя; теперь она тщится вернуть ощущения себя самой и не может. Она вынуждена слушать их и отвечать им.

И леди Райс наконец все-таки заставляет себя встать — только чтобы принудить их заткнуться, раз уж они не оставляют ее в покое. И она видит, что они могут составить ей хорошую компанию. Тогда она уже никогда не будет одинокой, а одиночества — что бы там ни говорили о единственности — одиночества она боится больше всего. Едва ее ступни касаются пола, как она снимает с себя всякую ответственность, и ее сменяет Анджелика.

Анджелика встала и оделась. Она ушла на работу в черной кожаной куртке, черном парике и черных очках, ничем не напоминая леди Райс — а словно крайне свирепая и решительная любовница какого-то важного обитателя отеля «Клэрмон». В руке она несла сумку, в которой, аккуратно сложенные (руками Джелли; Джелли хорошо складывает одежду — в отличие от Анджелики), лежали части рабочего костюма Джелли.

Это Анджелика садилась точно в 7 часов 48 минут во взятый напрокат, управляемый шофером «вольво». Почти каждое утро автомобиль уже стоял, припаркованный, на Дэвис-стрит. Почти каждое утро она залезала в него, как Анджелика, вылезала, как Джелли. Захлопнув дверцу, она снимала парик Анджелики, высвобождая короткие глянцевитые, прямые, белокурые волосы Джелли; она снимала свою кожаную куртку и надевала светло-голубой блейзер с медными пуговицами из дешевой немнущейся ткани. Она зачесывала волосы назад, и стягивала их светло-розовой атласной лентой, и надевала на шею длинную нитку искусственного жемчуга, чтобы она падала на ее тугой белый шерстяной свитер. Она носила бюстгальтер, притушевывавший ее груди, — облегающий свитер был продиктован модой, а не сексуальностью. Она стирала слишком уж экстравагантную косметику и надевала большие круглые очки. И становилась Джелли Уайт с разрешения Анджелики, прекрасно это понимавшей.

Но иногда «вольво» на месте не оказывалось — он не ожидал ее, когда она выходила из отеля. Нагрузка на фирму проката в утренние часы была очень велика, объясняли ей. А может, не хватало шоферов из-за эпидемии гриппа. Не могла бы она подождать? Ну, около получаса? А она не могла и вынуждена была ехать на работу общественным транспортом. После чего производила обмен эго в женском туалете исторического здания «Судебных иннов», с такой неколебимой смелостью входя в коридор, куда посторонним вход был воспрещен, без малейшего стыда минуя дверь с надписью «Для служебного пользования» и обретая это безопасное, уединенное, высокое, пустое, отлично продезинфицированное место с легчайшим запашком, а покидала его с таким чопорным и праведным выражением на лице, что ни ту, ни другую ее личность никто ни разу не попытался остановить.