Матильда поклонилась.

– Могу я быть свободной?

Алиса все еще смотрела на нее растерянно. Наконец, она кивнула.

Матильда пошлепала босыми ногами по дощатому полу репетиционного зала.

– Я… я надеюсь, эта наша встреча будет последней! – решительно воскликнула Алиса ей в спину.

Матильда обернулась и ничего не ответила.

Матильда бежала по самому краю платформы, задыхаясь и судорожно заглядывая на бегу в каждое окно каждого вагона, силясь разглядеть, отыскать, объяснить, предотвратить, оставить и остаться…

Поезд тронулся, она же, напротив, против воли замедляла бег и мнова отказывалось слушаться несовершенное тело…

– Ники! – позвала она, уверенно, отчаянно – Николай!

Николай, услышав свое имя, обернулся, выглянул из тамбура первого вагона, увидел Матильду и бросился к ней, они бежали навстречу друг другу, а поезд неумолимо набирал ход.

Матильда кинулась ему на шею, он заключил ее в своих обьятьях, желая попрощаться, но будучи теперь точно не в силах ее отпустить, укрывая руками от всего шумного и беспощадного мира, «Еще не все, слышишь, еще не все», – бормотал Николай. Уткнувшись в его плечо, отгородившись от жизни, Матильда отстраненно пыталась отдышаться, не думая больше ни о чем, ничего не анализируя и не предпринимая. Была ли в поезде Алиса Генесская, наблюдала ли она эту сцену, что о ней, Матильде, думали глядящие во все глаза люди? Больше не было ничего, но это ничего случилось ненадолго, простоять так всю оставшуюся жизнь было самым простым и логичным выходом, но так бы не получилось, и так было нельзя. Николай сделал усилие над собой и отстранился.

– Еще не все, Маля, верь мне, – сказал он и бросился догонять уезжающий поезд…

– Вот, вот как все могло бы сейчас быть, – подытожила Матильда, – вот как он мог бы сказать. И не сказал. А я могла бы поехать на вокзал. И не поехала.

Она сидела на кухне, уперевшись локтями о поверхность стола и обхватив голову руками. Пальцы ее зарылись в волосы и беспокойно теребили тугие пряди.

Юля сидела напротив нее, почти повторяя позу сестры – ее ладонь была прижата к губам, локти так же покоились на столешнице. Она молчала, сочувственно глядя на сестру.

– А вместо этого я сижу тут, извожу тебя и извожусь сама, и конца края этому не видно. Лучше бы правда поехала на вокзал…

Юля отняла ладонь от лица, собираясь возразить, но Матильда ее опередила:

– Да знаю, понимаю… Ты меня за это все прости. Я не знаю, что теперь хуже: когда я молчу и не могу заставить себя говорить или когда говорою, говорю, говорю о Николае. А если говорю про другое – то все у меня какое-то выходит злое. Юль! Это какое-то насилие, все как-то складывается насильно… Насилие…

– Тебе надо выходить из дома, – наконец сказала сестра, – через «не могу», просто надо. Нельзя так сидеть.

– А как сидеть – можно?

– Ты понимаешь, что я имею в виду.

– Да выхожу я, – вздохнула Матильда, оставив, наконец, в покое свои волосы, – выхожу, дело не в этом. Вот и Сергей ко мне приезжает…

При упоминании Сергея Михайловича Юля еще больше нахмурилась. Ее широкие темные брови образовали на переносице единую черту, в уголках губ проступили страдальчиские морщинки:

– А это, Маля, вообще незнамо что такое, я…

– Ой, да знаю, – снова отмахнулась Матильда, – какая теперь разница… Да и вообще, может это его Ники просит за мной приглядывать…

Сестры одновременно подняли глаза на новую лампу, висящую над кухонным столом, – в доме на Английском проспекте было теперь электрическое освещение, еще один жест от Великого Князя Сергея Михайловича.

– Не такая уж я и неподкупная, да? Сменила гнев на милость за электрическую лампочку, – едким голосом констатировала Матильда, – да, на самом деле, он неплохой, Юль. На вид только замкнутый, суровый, молчун. А он простой, только бедовый. А я люблю бедовых! Да? И опять же – не женат, убежденный холостяк, и на том спасибо. И моя родословная ему безразлична. Так что вот так.

Юля посмотрела на нее с сомнением:

– Ой не знаю, Маля, ой не знаю…

На том конце телефонного провода было молчание.

– Ну поговорите со мною, что вы в самам деле… Алло? Алло? – нервно выговаривала она, – нам необязательно расставаться врагами, вы меня слышите, алло? Алло? Не молчите же вы, ну…

Человек на том конце продолжал хранить молчание. Если бы этому молчанию нужно было бы дать имя, имя его было бы – молчание мучительное.

– Увидимся, поговорим… Вы, вы мне нужны. Отвечайте же! Это просто… просто неприлично, алло, алло…

Она, не сдержавшись, расплакалась. Вся жизнь почему-то оказывалась не такой, какой она себе ее представляла, совсем не похожей на ту, которую она выстраивала. Она начала сомневаться в том, имела ли она вообще когда-либо верное понятие о том, что хорошо, и что плохо, что правильно, а что нет. Можно ли вообще пытаться давать жизни моральную оценку?

– Ладно, хорошо, – всхлипнула Матильда, – стало быть, вам меня совсем не жаль. А мне, мне вот совсем не стыдно за мои слезы. И за этот звонок. И за все. Послушайте, если… если я вам хоть немного дорога – просто приезжайте. Я все еще здесь, в этом проклятом доме! В каменной музыкальной шкатулке! Я так хочу, чтобы я… Ах, полно! Пустое! Счастливо оставаться! – швырнув тяжелую трубку на рычаг, Матильда не рассчитала силы, и аппарат придушенно звякнул. Трубка повисла на толстом проводе, ударяясь о стену с глухим звуком. Матильда опустилась на корточки, обхватила колени руками и заплакала.

Все было неправильно, все было насильно, вообще все.

В дверь позвонили через полчаса. Матильда неловко поднялась, ноги болели, глаза и кончик носа распухли от слез, щеки чесались.

– Это вы… вы пришли, – она заплакала снова.

Андрей молча прошел внутрь.

Матильда лежала в гостиной, свернувшись калачиком на софе, не глядя на сидевшего напротив нее князя Андрея. Слезы кончились, горло саднило, болела голова.

– Я делаюсь совсем больной, – жалобно, с интонацией удивленной обиды пробормотала Матильда.

– Сейчас… сейчас время такое, – ровным голосом тихо проговорил Андрей, – Государь… очень болен. Время безрадостное.

– Я боюсь оставаться одна, – честно сказала Матильда, – ко мне приходил один человек, еще давно, и до смерти меня напугал. Говорил… вернуть письма. Я не говорила никому.

– Кто он? Вы смогли бы его узнать? – помрачнел Андрей, по лицу его прошла тень.

– Ох, не знаю, Андрей. Он был страшный. Страшный такой… человек. А мои родные – они все видят и знают, я не хочу, чтобы они видели меня такой! Чтобы меня вообще видели, пусть бы не смотрели.