Ох, Маша и разозлилась на Деда! Конспиратор! Ведь мог, мог шепнуть внучке два слова еще в ван­ной, когда перевязывал ей руку. А он темнил и даже деньги ей сунул в последний момент, зная, что Маша будет задавать неудобные вопросы.

Чтобы подсластить обиду, Маша грохнула остав­ленную Дедом пятисотку на самый большой торт, какой нашелся в кондитерской. Хотелось назло ему потратить все деньги на пустяки. Ни о чем другом она тогда не думала. Но пока несла по улице этот увесистый тортельник в прозрачной коробке, уты­канный грибами из безе, укропольские бабки под­сказали, что:

а) мать из дому — компания в дом;

б) и генерал уехал;

в) вся семья уезжает, уже и дом продают;

г) она его раньше спалит, с компанией-то. Со­всем без призору ребенок.

Палить дом ребенок не собирался, а за остальные пункты, от «а» до «в», мысленно поблагодарил бабулек. Ведь и вправду вся семья уезжает, и неплохо бы на прощание собрать друзей. Тем более что такой торт не съешь в одиночку и даже вдвоем с Наташкой.

Подходя к дому, Маша представляла, как будет шумно и весело. Как на дне рождения. Девчонки опять станут крутить бутылочку — чья очередь танце­вать с красивым двоечником Славкой Ворониным. Он балбес, зато похож на Гарика Поттера. Конечно, пока рот не раскроет. Значит, позвать Славку, Наташку — само собой, Настю Шушмжу, Лену Козыреву, обеих Марин... Стол заполнялся гостями, торта уже не хватало на всех, а главное. Маша поняла, что по-настоящему ей хочется видеть только Наташку, Петь­ку и Боинга. Остальных она любила не меньше, а не­которых больше (больше, чем Петьку, — это уж точ­но). Но им не расскажешь, что твой дедушка улетел неизвестно куда, занимается неизвестно чем и сам не уверен, что вернется. Рассказать можно только троим, а остальных она позовет потом, когда приедет Дед.

На лавочке у Машиного забора сидел пожарный молодой человек. Да, тот самый, который грозился закрыть школу, если из подвала не выбросят парты. Маша сразу его узнала, хотя сейчас пожарный был одет не в форму, а в футболку и джинсы.

В ДЖИНСЫ!

Ноги у Маши прилипли к земле. «Дурочка, иди мимо!» — пискнул внутренний голос. А молодой че­ловек поймал ее взгляд и стал привставать. Он отку­да-то знал Машу! Из оставленной в катакомбах за­писки, вот откуда. Маша сама написала: «Алентьева Мария, Билоштан Богдан и Соловьев Петр, восьми­классники Укропольской средней школы»... В ма­леньком городе это все равно, что самый точный ад­рес: не первый, так второй встречный подскажет, где ты живешь. Джинсовый нашел записку и решил уб­рать свидетелей!

Внутренний голос уже не лишал, а вопил, как ми­лицейская сирена: «БЕГИ!!!»

— Девочка, у вас квартирант не живет? — спросил молодой человек, и Маше сразу стало легко-легко.

Подумаешь, джинсы. У всех ген. джинсы. Главное, пожарный пришел не к ней, а к Билли Бонсу.

— Девочка! Ау! — нетерпению повторил молодой человек.

— Живет, — улыбнулась Маша. — Вы, наверное, в дом стучались, а он в сараюхе.

— Где? — Молодой человек оглянулся на гараж.

— Нет, это на огороде, за домом. Пойдемте. Маша проводила пожарного до угла. Он шел,

приотстав и дыша ей в затылок. Опять стало страш­но, и вместе со страхом вернулись подозрения. Одни только джинсы, конечно, ничего не доказывают. Но пожарный приказал очистить школьный подвал, из которого можно попасть в катакомбы, и шайка Джинсового ищет ходы в катакомбы. Это уже второе совпадение!

Сараюха стояла в дальнем конце огорода. Ее строили, чтобы сдавать курортникам, а среди них по­падаются очень шумные.

— Теперь не потеряетесь, — остановилась Ма­ша. — Он дома — видите, дверь приоткрыта?

Плестись за молодым человеком к Билли Бонсу было бы глупо, все равно при посторонней девчонке они бы не сказали ничего интересного. Маша побе­жала в дом. Фотоаппарат! Ей нужен фотоаппарат!

Ворвавшись в мамину комнату, она выдернула из письменного стола оба нижних ящика. В правом од­на пустая коробка от цифровика — Маша так и дума­ла, что мама взяла его в Москву. А в левом — привет из двадцатого века: старый «Зенит» и целая россыпь кассет с завитыми бубликом кончиками пересохшей пленки. Когда мама еще работала в газете, она не­плохо снимала и научила Машу. Многие думают, что здесь и учиться нечему: нажал на кнопку «мыльни­цы», и готово. Но «Зенит» не автоматический, сам не снимает. С ним нужно кое о чем подумать, кое-что покрутить, а потом уже нажимать. Зато у него есть пятисотмиллиметровый объектив — целый телескоп! Он приближает в десять раз.

Маша зарядила пленку, привернула пятисотмил­лиметровый и отошла в глубь комнаты, чтобы не вы­дать себя блеском стекла. Навела резкость, и пожар­ный с Билли Бонсом как будто всплыли из тумана. Они сидели у раскрытого окна сараюхи так близко, что, казалось, можно дотянуться рукой.

Объектив был тяжеленный, тяжелее камеры. Он мелко дрожал в руках. Так снимать нельзя, получится «шевеленка»: размазанные лица с двумя носами и че­тырьмя глазами. Маша поставила фотоаппарат на стол и подложила под объектив сначала книжку, а по­том одну за другой три тонкие тетрадки, пока окошко сараюхи не вписалось в кадр. Теперь «Зенит» стоял надежно. Волнуясь, она сделала первый снимок, по­том на всякий случай еще четыре, меняя выдержку.

Билли Бонс и пожарный мирно беседовали, при­хлебывая из стаканов чай, а может быть, легкое вино. Вдруг пожарный торопливо допил частыми глоточ­ками (точно, не чай) и встал. Билли Боне вышел с ним на крыльцо. Маша щелкала не переставая.

Тут моряк о чем-то вспомнил и стал звать моло­дого человека обратно в сараюху, а тот показывал на часы. Наверное, боялся опоздать на автобус. В конце концов Билли Бонс махнул рукой и пошел его прово­жать. Города они явно не знали, а то бы огородами через пять минут вышли к автостанции. Атак оба, не сговариваясь, повернули к дому. Маша спряталась, сев на пол под самым подоконником. Скоро заскри­пел битый кирпич на дорожке, и она расслышала об­рывок вопроса:

— ...Не боишься?

— Сперва, честно сказать, струхнул. Даже ноче­вал в гостинице, — пробасил Билли Бонс. — А потом думаю: э, нет! Я, Федя, сроду от ментов не бегал, ты же знаешь мою натуру. Вернулся к старику, копнул его поглубже — что это за секретный генерал такой?

— Ну и как?

— Навозом он сильно интересуется, Федя. Один только навоз и остался в башке.

Голоса удалялись. Маша так и не решила, кто же они, Федя и Билли Бонс, — друзья или сообщники, люди как люди или преступники?

Окошко в сараюхе осталось распахнутым. Даль­ним путем, по улице, до автостанции минут пятна­дцать, а чтобы проверить чемоданы моряка, хватит и пяти. Пригибаясь, чтобы не увидели соседи, Маша вдоль забора шмыгнула к сараюхе. Влезла в окно... И слезы навернулись на глаза.

Сараюха, миленькая! Как хорошо здесь было су­мерничать с Наташкой, выбалтывая девчачьи тайны. Как они плакали без особой причины, а просто пото­му, что в небе луна, а по видику в десятый раз утонул «Титаник», и страшновато, что кончается детство... А теперь в сараюхе живет чужой человек. Может быть, преступник. Скоро Билли Боне или кто-то дру­гой переселится в Машин дом. Он будет посиживать в саду на любимом Дедовом месте, он сорвет первый персик с деревца, которое Маша посадила четыре го­да назад. А она уедет в Москву, и все это так заман­чиво и так печально, что хочется реветь.