Это был командир взвода — лейтенант Райан Хамел двадцати четырех лет, на все предстоящие решения которого всю его жизнь будет теперь отбрасывать тень решение поехать по маршруту «Внешняя берма». «Я отдал приказ» — так он написал в своих показаниях, данных под присягой. Он ехал в машине, следующей за «хамви» Харрелсона. Он видел, как вездеход взлетел, как он упал, как он загорелся, видел Харрелсона в огне, то ли слышал его крик, то ли нет и теперь прикидывал, не будет ли ему лучше спаться, если койку поставить не тут, а там, а шкаф поставить не там, а тут.

— Машина взлетает на воздух. Огонь и дым, — сказал он, качая головой и аккуратно подытоживая день.

— Девятнадцать лет было, — сказал Мейз, подытоживая человеческую жизнь, а тем временем в другой комнате дальше по коридору двадцатитрехлетний Майкл Бейли, взводный санитар, которому не удалось спасти Харрелсона, а до него Крейга, говорил, что вместо сна теперь бесцельно петляет по темным участкам ПОБ. Он сказал про Крейга: «Он практически на руках у меня умер». Он сказал про реакцию Харрелсона на гибель Крейга: «Он все видел и перепугался. Насмерть перепугался». Он сказал про реакцию всего взвода: «Все перепугались насмерть. А это сейчас, — (имея в виду гибель Харрелсона), — тоже всех перепугало. Мне плохо каждый раз делается, когда едем на патрулирование. В башке так и звучит: меня взорвут, меня взорвут, меня взорвут…»

А тем временем еще в одной комнате Джей Марч слушал, как другой военный, старший сержант Джек Уилер, рассказывал, что делали они с Марчем после того, как у них на глазах погиб Харрелсон и Уилер увидел идущий в сторону от верха «Бермы» тоненький провод.

Провод был красный, и из всей палитры дня этот цвет запомнился Уилеру лучше всего — настолько нагло вдруг прочертилась эта краснота на коричневом фоне земли и древесных стволов и на зеленом фоне травы и листьев. В двуцветном мире, каким он был до того, как добавился оранжевый цвет огня, как можно было не заметить красный провод? Как получилось, что ни один из них не обратил внимания на то, что теперь казалось Уилеру, скользившему по проводу взглядом, бросающимся в глаза? Выходя из-под грунта на верху «Бермы», провод тянулся по воздуху над тем местом, где лежали в крови раненые солдаты, к пальмовой роще, тугой, как проволока канатоходца. Крикнув: «Вижу провод!», Уилер с еще несколькими рванул к роще, и Марч, когда это увидел, тоже побежал с ними. Провод привел их к дереву, которое стояло чуть в стороне от других и, вероятно, служило ориентиром при подрыве; провод был обмотан вокруг ствола. Дальше, хорошо натянутый, он шел к еще одному дереву, потом уже лежал на земле и уходил за пальмовую рощу в сторону одного из группы домов, отстоявшей от «хамви» настолько далеко, что звуки взрывавшихся от огня в машине боеприпасов казались оттуда всего-навсего хлопками отдаленного фейерверка.

Из дома, к которому вел провод, вышли трое мужчин и, увидев приближающихся солдат, кинулись в разные стороны. Уилер, Марч и еще двое погнались за двумя иракцами, которые, перебежав улицу, бросились к четырем домам, стоявшим вплотную друг к другу. Ударом ноги Уилер открыл дверь первого дома и оказался лицом к лицу с охваченным страхом пожилым человеком. Тот показал жестом: туда, по коридору. С автоматами у плеча солдаты ворвались в первую комнату и увидели в углу шесть сбившихся в кучу, плачущих женщин и детей. Ненормальное как норма. Во второй комнате был мужчина — он стоял на коленях и словно бы молился. Ожидайте неожиданного. До него было футов пять. Он повернулся к ним — в руках у него был АК-47. «Я выстрелил в него три раза», — сказал Уилер; Марч слушал молча и глядел в этот момент в сторону. Мужчина, продолжал Уилер, повалился ничком, мертвый, с двумя дырками в животе и одной в голове, и оттуда они пошли в следующий дом, а потом в следующий, а потом в следующий, где Уилер нашел и убил второго из трех иракцев, и теперь, почти неделю спустя, застрелив двоих в упор, так что брызги долетали, и увидев гибель друга, он тоже плохо спал.

— Начинаются мысли про то, что случилось, а потом начинаются мысли, почему я здесь, — сказал он. — Бессмысленно это. По телевизору говорят, мол, солдаты хотят здесь быть. За всех солдат не буду говорить, но пускай они тут всё, на хер, обойдут и списочек попробуют составить таких, кто считает, что нам здесь надо быть, и кто сам хочет здесь быть. Никого не найдут. Может, ни одного вообще солдата во всей этой гребаной стране — ну, кроме тех, кто рангом повыше и думает выслужиться, думает звездочку получить или там что, имя себе сделать, — никто здесь быть не хочет, потому что бессмысленно. Ну какого хрена мы здесь торчим, чего этим достигаем? Да ничего. — Он немного помолчал. — Мать твою, ну почему нельзя все переиграть? Поехали бы другой дорогой. Раньше бы выехали. Позже бы выехали.

Джей Марч по-прежнему слушал, ничего не говоря.

Позднее, когда сидели «у Джо», сержант Мейз отложил книгу и посмотрел на группу своих солдат, игравших в «пики козыри». «Надежный парень», — сказал он про одного. «Лентяй», — сказал про другого. «Кремень», — про третьего. Поглядел на Марча, своего любимца. «У Марча было тяжелое детство», — заметил он, не вдаваясь в подробности. «Злые. Очень злые, — сказал он про весь взвод, не исключая, конечно, себя. — Разве можно убить человека и оставаться в норме? Или увидеть, как убили, и оставаться в норме? Это не по-людски было бы».

Одиннадцать вечера. Санитар Бейли стал рассказывать, как Крейг умирал у него на руках.

— Всякий раз, как он выдыхал, по всей спинке сиденья в машине кровь текла, — сказал он.

Полночь. Марч получил от зловредной компании свое «розовое пузо». Это был во взводе первый день рождения с тех пор, как месяц назад то же самое проделали с Джеймсом Харрелсоном, которому исполнилось девятнадцать.

Час ночи и позже. Прозвучала сирена. Над головами просвистела ракета. Уилер сдал карты. Марч стал смотреть, что ему досталось. По телевизору опять пошел тот же видеоклип. «Что ты видишь?» — спросила девушка молодого человека. «А ты что видишь?» — спросил он ее.

Наутро, уснув на рассвете и проснувшись через два часа, Марч с мутными глазами сидел около казармы, и тут со стороны дома молитвы послышались огнестрельные залпы. Треск… тишина… треск… тишина… треск. К тому времени всем на ПОБ уже была знакома суровая размеренность этих звуков, означавших, что стрелковое отделение готовится к поминальному салюту, и Марч, когда первый залп отдался эхом от окружающих строений и взрывозащитных стен, почти не прореагировал. Может быть, из-за усталости, может быть, из-за погруженности в свои думы. Он первым тогда приблизился к Харрелсону и понял, что ничего нельзя сделать, и теперь, шесть дней спустя, глаза у него были такого же цвета, как многострадальный живот. Он закурил сигарету.

— В Алабаме сигареты можно покупать с девятнадцати лет, — повторил он сказанное однажды Харрелсоном, который был из алабамской глубинки.

День обещал быть из самых жарких за все время. Градусник, хотя было еще утро, показывал под сорок по Цельсию, но Марч сидел снаружи, а не в помещении, где работал кондиционер, потому что хотел поговорить про то, что случилось, когда они с Уилером зашли в тот первый дом, но поговорить там, где Уилер и другие не смогут услышать. Насчет виновности застреленного иракца сомнений никто не испытывал. Был провод. Провод привел к этому человеку. Человек повернулся к ним с автоматом в руках. Тем не менее Марч в день, когда ему исполнился двадцать один год, вздохнул, сидя под деревом, с которого свисал полный дохлых мух мешок со сладковато пахнущим ядом.