Большинство жителей, с кем Маккензи познакомились в Миддл-Фоллс, не были местными уроженцами. Некоторые приехали из Нью-Йорка — неудавшиеся художники, зализывающие раны, юристы, врачи, подрядчики. Многие за неимением лучшего ездили на платную службу в Хартфорд и утешались мыслью, что наконец-то здесь, в провинции, вдохнули бодрящий воздух свободы, хотя свобода эта и была рождена тем, что их обошли, что общество пренебрегло их профессиональными знаниями и навыками. Более всего их утешало убеждение, что нет страны лучше Америки.

Пришлые жители Миддл-Фоллс были уверены: их поселок особый и не идет ни в какое сравнение с соседними, ниже и выше по течению реки Чанконкабок. Пусть в нем не царила высокая нравственность, зато ему было присуща изысканность. Лоувер-Фоллс, в сущности, вымер. Автозаправка, продуктовый магазин, крошечное кирпичное здание почты, несколько овощных развалов, покосившиеся жилые дома — вот и все, что там осталось. Юппер-Фоллс — скучный спальный район на дальнем предместье Хартфорда, ряды ранчо, поставленных в пятидесятые годы на цементные плиты. Миддл-Фоллс — совсем другое дело: массивные здания времен Гражданской войны, правда, нуждавшиеся в покраске, зато с новым отоплением и надежной электропроводкой. Они выстроились вокруг просторной зеленой лужайки, которая когда-то была общественным пастбищем и доныне носит название Выгон! За федералистскими особняками расположились незатейливые, но приятные на вид фермы конца девятнадцатого века с участками земли, достаточными для прогулок на лошадях и разбивки теннисных кортов. Эти скромные поместья можно было приобрести за умеренную цену, выражавшуюся невысоким пятизначным числом. В Миддл-Фоллс сохранились также несколько поставленных до 1725 года домов с печным отоплением, массивными дымоходами и маленькими, как бойницы, окнами. Большинство их теперь занято антикварными лавками и ресторанчиками с низкими потолками и свечами на столах. Местные жители могли также гордиться сельским клубом с дорожками для гольфа на восемь лунок, четырьмя теннисными кортами с глиняным покрытием и озерцом с названием Цаплин пруд. На берегах озерца был насыпан привозной песок, мелководные его участки, предназначенные для малышни, были огорожены веревками. Была здесь и служба спасения: восседающая в большом кресле тюленеобразная девушка, дочь директора средней школы. На лодыжке у нее красной резиновой тесьмой был прикреплен ключ от чемоданчика с предметами первой помощи. Такая же тесьма схватывала ее зачесанные назад волосы, прямые и смолистые, как у индейцев. Она не только походила на тюленя, но и, подобно этому ластоногому, любила, полузакрыв глаза, погреться на солнце, но вскакивала всякий раз, когда шумная ватага мальчишек заплывала слишком далеко. Вставив в рот полицейский свисток, она выводила отчаянные трели.

Здесь, на серповидном пляже, летом загорают молодые мамы, но и ранней осенью они приводят сюда детишек, обмениваются за раскладными столиками поселковыми новостями, сплетнями и курят, отщипывая от детских завтраков аппетитные кусочки. «Я дала себе слово никогда не брать в рот зефира, и вот нате — как наркоманка! Жутко растолстела, правда? Но как тут удержаться, когда готовишь пакетик для детей?»

Это Алисса Морисси делится с Фэй Дамхем или Имоджин Бисби. Они познакомились совсем недавно, однако уже позволяют себе говорить все, что взбредет в голову. Все три прелестны, и это объединяет их. Как была прелестна Джинджер Биттинг и ее подруги с загорелыми коленками! Однако теперь Оуэн стал ближе к соблазнительным обитательницам Миддл-Фоллс — он как будто бы переехал с Мифлин-авеню на Вторую улицу. Любительница позагорать, Филлис сошлась с молодыми мамашами и привела троих своих ребятишек. Самого младшего назвали Флойдом — по имени деда со стороны отца. «Они похожи на армейских жен, — докладывала она мужу, — только не такие скучные и грубые. Нет, нет, они ничего, хотя немного манерны. И что забавно, все интересуются чужими детьми и чужими мужьями. Ну и конечно, друг другом. Когда кто-то из них не приходит на пруд, ей все косточки перемоют, правда, по-доброму».

Так уж повелось в Миддл-Фоллс, что каждого здесь изучали, словно рентгеновскими лучами просвечивали, каждому высказывали уважение, каждого ставили на пьедестал. Всем заправляли, разумеется, женщины. Их очарование передавалось мужчинам. Жены и мужья составляли одно неразделимое целое, супруги видели друг друга насквозь, впрочем, иногда не вполне отчетливо.

Причудливое сочетание двух разных людей обладало некой притягательной силой в круговороте вечеринок, собраний, игрищ, пикников, ленчей на скорую руку и гурманных обедов, любительских спектаклей, спевок местного хора, плавания на байдарках, лыжных прогулок и полусонных полухмельных сборищ воскресным днем, заменявших обитателям поселка городские развлечения. Дети были как будто частью этих обрядов. Они ходили на лыжах и катались на коньках, запускали в апреле воздушные змеи и лакомились в августе печеными моллюсками. И все же взрослые старались отдохнуть от самых маленьких — дети беспрестанно возились, ссорились, путались под ногами. Родители усаживали их, чуть не плачущих, по краям лужайки, а сами начинали носиться по ней как угорелые и, подпрыгивая, пытались перекинуть мяч через волейбольную сетку.

Босые полуодетые женщины играли наравне с мужчинами, сталкивались с партнерами, падали, не боясь ушибиться, и снова вскакивали, чтобы занять свое место, точно в сельском хороводе. Оуэн как завороженный взирал на такие странные времяпрепровождения.

В Миддл-Фоллс Оуэн понял, что он в сущности глубоко невежественный и, можно сказать, неполноценный человек. Его умение общаться с другими недалеко ушло от ребячьих игр на детской площадке в Уиллоу. Технологический институт и армия представляли собой некое братство, где каждый был занят своим делом, своим листом бумаги или своим экраном ЭВМ, и прежде всего старался просто выжить. Судьба свела его с женщиной, которая в силу общественных установлений любила его, но в отличие от его мамы не видела в нем бесценного сокровища, какое надо хранить и беречь. Даже бабушка, сдвинув на лоб очки в серебряной оправе, своими слезящимися глазами видела в нем дорогое существо и безумно его любила. Однажды, гуляя на заднем дворе, он почувствовал, что в животе у него неприятно и нестерпимо забурчало, но не сумел воспротивиться зову природы и, плача, побежал в дом — бабушка, не говоря ни слова, принялась подтирать желтую слизь у него между ногами.

Ему не раз снилось: его испражнения заливают постель, стекают на пол, наполняя комнату смрадом, а в нескольких метрах от него обедают люди. При всех высоких оценках и хороших показателях всевозможных тестов, он был совершенно несведущ в самых простых житейских вещах. На первом году обучения в МТИ он неделями не менял наволочку у себя на подушке и удивлялся, почему она становится серой. Стиркой у них дома занимались мама и бабушка, и он никогда не задумывался над тем, каким образом у него в ящике оказываются чистые носки — грязные он просто кидал на пол. Ему в голову не приходило научиться готовить себе пищу. Делать это он предоставлял Филлис, и та с малышом Флойдом на коленях целые часы проводила в кухне, а Грегори и Айрис возились у ее ног. В родительской семье не было денег на спиртное, Оуэн не понимал тяги к нему и, конечно же, не разбирался в винах. Когда они в Нью-Йорке и в военном городке под Франкфуртом иногда принимали гостей, напитками их обносила Филлис.