Для поездки в Хартфорд Фэй надела светло-зеленый костюм из твида и туфли-шпильки, которые сменила в машине на мягкие мокасины. Опершись на локоть, она повернулась к Оуэну спиной и втянула лопатки, чтобы он легче справился с застежкой на лифчике. На ее плечах лежал легкий загар. Он едва не вскрикнул от восторга, увидев ее груди, маленькие и упругие, не то что у Филлис. Теперь он может гладить их и целовать взасос.

Вокруг них зеленой стеной стояли деревья, верхушки гнулись под ветром, листья поворачивались серебристой изнанкой. На кленах и буках они уже желтели.

Когда Оуэн насытился ее грудью, Фэй приподняла таз.

— Сними юбку, — приказала она, — а то помнется.

Он начал стягивать с нее юбку, но бедра у Фэй были шире плеч, и у него ничего не получалось.

— Там же застежка сбоку, глупыш! — нетерпеливо подсказала она.

За юбкой пошли трусики, и он уловил тончайший запах гениталий. Оуэн вспомнил, как снимал трусики с Эльзы, только тогда была полнейшая темнота, а сейчас он сделал это среди бела дня.

Открытия следовали одно за другим, как подарки на дне рождения. Оуэн увидел, что растительный покров на лобке у Фэй не такой густой, как у Филлис.

Две волнообразные полоски рыжеватых волос стекались в ее венерину дельту. Ему хотелось заглянуть ей в лицо. Она, конечно, видит, как восторженно он взирает на ее женское лоно. Невозможно предугадать, сколько продлится их связь, но другого такого момента, как этот, когда все впервые, не будет. На ее лице с прикрытыми веками читалось предвкушение удовольствия. Казалось, будто она вместе с ним упивается зрелищем собственной промежности и влагалища, верхняя часть которого была различима сквозь редкий волосяной покров, упивается выражением лица возлюбленного, упивающегося ее наготой. Фэй гордилась своим обнаженным телом — только мокасины на ногах и заколки в волосах — и Оуэну понравилось ее наивное, бесхитростное бесстыдство.

Пока он судорожно прислушивался, не захрустела ли ветка под ногами непрошеного прохожего, Фэй, встав на колени, потянулась к молнии на его ширинке. Очнувшись, он расстегнул ремень и спустил брюки вместе с трусами.

Фэй дотронулась до его выросшего и вывалившегося отвердевшего члена.

— Красивый, — сказала она, — большущий.

Из того, что он видел в мужских душевых и в непристойных кинокартинах, Оуэн заключил, что орудие, данное ему природой, — средних размеров, но теперь он раздался.

— Можешь подрочить его, если хочешь, — сказал он приглушенным хрипловатым голосом. — Хотя это не обязательно. Для первого раза и так достаточно.

— Ты что, раздумал? — вскинулась Фэй. — Смотри, я рассержусь!

— Хорошо, хорошо. Я ведь захватил это…

Покраснев, он неловко пошарил в кармане приспущенных до колен брюк и достал квадратный пакетик из фольги, взятый дома из шкафчика в ванной комнате. В коробке таких пакетиков было много. Филлис ничего не заметит.

— Зачем все усложнять? Я предохраняюсь таблетками. Филлис их, кажется, не употребляет. Не случайно у вас куча детей.

Сверху донеслось сиплое карканье. На верхушку дуба спустилась стая ворон. От этого небесного нашествия у Оуэна захолонуло в душе, мысли спутались: деревья, дети, вороны, Филлис. Его дружок уставился на него своим единственным глазом, подернутый от томления капелькой семенной жидкости. Оуэн чувствовал себя так, словно его подвесили в воздухе. Фэй откинулась назад и раздвинула согнутые ноги, готовая принять его. Он стал между ними на колени — самый жалкий трусливый проситель из тех, кто когда-либо подставлял голый зад зловещим взглядам воронья. «Только бы не сплоховать, только бы не сплоховать», — стучало у него в висках.

Фэй ввела его член в себя.

Все, он нарушил супружескую верность, изменил Филлис.

Оуэн втиснулся так глубоко, как мог. Потом еще и еще. Фэй охнула, застонала. Вероятно, испытав какие-то новые ощущения. Оуэн тоже сделал открытие: вульва у Фэй мягче, податливее, чем у Филлис, и менее сочная, скорее желе, нежели сбитые сливки.

Скоро все было кончено.

Возбужденный гордый Оуэн раскрыл глаза и увидел полусонное лицо малознакомой женщины. На опущенных веках пульсировали тоненькие жилки, на губах застыла блаженная улыбка.

— Прости, дорогая, — сказал Оуэн. — Ты, наверное, ничего не почувствовала. В следующий раз я постараюсь, чтобы тебе было хорошо.

— Все было замечательно, глупый. Ты здорово потрудился.

— Правда?

По тому, как Фэй устроила это свидание, Оуэн понял: у нее было много мужчин, и она могла сравнивать.

— Правда.

Фэй знала, что пора одеваться. Рот ее дернулся, глаза забегали.

Но Оуэн не спешил подняться на ноги.

— Скажи, — промурлыкал он, — скажи, как я кончил.

— Ты очень хотел кончить и кончил.

— Но ведь каждый мужчина хочет.

Фэй нахмурилась, может быть, потому, что уже чувствовала тяжесть его тела.

— Нет. Некоторые… — Она умолкла.

Оуэн догадался, что Джок принадлежит к тем, некоторым.

Фэй не уставала поучать Оуэна. Она считала, что он живет чересчур добропорядочной отшельнической жизнью. Ему надо почаще бывать на людях, побольше пить, как будто для правильного питания ему не хватало спиртного. Он должен быть более земным, таким как Джок. Тем не менее она ценила его за то, что он не похож на ее мужа.

Через несколько дней она призналась Оуэну, что, высадив его после свидания в заповеднике на стоянке перед магазином Эймса, она колесила в своем «мерседесе» с корзинкой нетронутого завтрака по улицам поселка и плакала от того, что они не могут быть вместе и вынуждены будут довольствоваться редкими тайными встречами.

Много лет спустя Оуэн спрашивал себя, почему он так сильно любил Фэй, эту длинноносую костлявую кокотку, по словам Филлис. Он даже подумывал жениться на ней, чтобы она всегда была рядом. Все, что было с ней связано: двое ее худосочных ребятишек, старый дом в викторианском стиле, броские платья собственного покроя, разностильная мебель (унаследованные Джоком старинный шкаф и буфет, причудливые шезлонги и диваны с поролоновыми подушками), ее фотографии: девочка-подросток, студентка первого курса, невеста в белом, отделанном кружевами платье, — все, чем она жила, казалось ему святым. Фэй придавала миру новую, немыслимую окраску. На все, что окружало ее, ложился радужный отблеск этой необыкновенной женщины, даже на грязноватые автостоянки, куда они съезжались, где один из водителей быстро и по возможности незаметно становился пассажиром. Впоследствии Оуэн приходил на эти места и каждый раз ощущал пустоту. Она затмила собой все, что было важно ему и дорого: детей, его программирование, расширение их с Эдом компании, новости в стране и за рубежом. Юг сотрясали марши Свободы, а события на окраинах Азии заполняли первые полосы газет. Много лет он страдал от сладостной болезни любви. Рана саднила, и он не хотел излечиться. Фэй дала ему свободу и право, которым другие, тот же Марти Нафтзингер, пользовались смолоду — право распоряжаться своим телом. Оуэн был признателен ей, но отблагодарить ее по-настоящему не мог. Женщины, и Филлис в том числе, говорили ему, что он придает сексу слишком большое значение, хотя многие женщины сами не упускали случая затеять любовную игру и при этом нередко проигрывали.