– Я никогда не запрещала тебе думать, Венсан. И не только это, я всегда говорила тебе, чтобы ты думал до, а не после.

– Я не могу молчать, когда меня обзывают тухлым жиденышем.

– Послушай, начать с того, что ты не еврей. Тебя не просят нести всю тяжесть мира на своих плечах. Миллионы безработных на улице. Тридцать миллионов в одной только Европе. Это много.

– Твоя мать переживает за тебя, Венсан.

– Я переживаю и за себя тоже, – вставляю я.

Я не должна этого бояться, но мне страшно, потому что эта ситуация слабости, шаткости, ненадежности, усугубленная моей тревогой, отсылает меня к мрачным годам, которые мы пережили с матерью, – когда мы не знали, что будет завтра, будет ли у нас крыша над головой и постель, что мы будем есть, когда отца осудят и посадят в тюрьму за его преступления. Я чувствую, что не смогу снова пережить подобное испытание. Не хочу, чтобы вернулись те скверные времена.

– Ладно, Венсан, – говорю я, – хорошо. Постарайся, как можешь. Там будет видно. Зажмем кулачки.

Удовлетворенный Ришар чувствует себя обязанным нежно помассировать мне плечо. Он сейчас опасно сентиментален.

Смерть моих родителей явно возродила в нем инстинкт защитника в отношении меня.

– Доверься мне, черт возьми, – говорит Венсан. – Найти что-нибудь получше не составит труда.

Я смотрю на него, но ничего не отвечаю, чтобы не окатывать холодным душем его энтузиазм, чистота и наивность которого приводят меня в восторг, – хотела бы я снова быть такой невинной время от времени, верить в свои немереные силы, в то, что нет непреодолимых преград и все возможно.

Всего две булочки осталось в тарелке, которую Жози пододвигает к нам, – ни Ришар, ни Венсан, ни я к ним не притрагивались. Она спрашивает, можно ли меня поцеловать. Я киваю, хотя сладкая крошка прилипла к ее губе.

Платить еще за одну квартиру – не лучшая новость для моего бюджета, но я глотаю эту горькую пилюлю и принимаю похвалы моей щедрости, снисходительности, доброте и т. д. Заодно осведомляюсь об отце Эдуарда-бэби, который в тюрьме, пользуюсь всеобщей эйфорией, чтобы заговорить на эту тему, которую в других обстоятельствах не знала бы, как поднять.

В первый момент они теряются. Ришар снова откашливается в кулак.

– Что же будет дальше? – спрашиваю я тоном непринужденной беседы. – У ребенка не может быть двух отцов, думается мне.

Естественно, меня не интересует ни судьба биологического отца, ни причины, которые привели его туда, где он есть. Я просто хочу знать, что они собираются делать, и, как я и боялась, они не собираются делать ничего.

Я предпочитаю уйти. Лучше уйти, чем поссориться с ними, – наговорить вещей, о которых потом жалеешь, но которые остаются выгравированными на черном мраморе. Анна не удивлена, она пришла к тому же выводу еще до того, как Жози решила, что ноги ее у нее не будет, – и если ей не удалось-таки заставить Венсана последовать ее примеру, она все же кое-чего добилась, они теперь видятся реже, и Анна не может ей простить этого удара ниже пояса, очень болезненного.

Снег, выпавший с утра, не растаял, и температура падает. Дует ледяной ветер. Я вернулась рано, потому что объявили оранжевый уровень – вечером обещают сильный снегопад. Издалека я вижу Патрика, он возвращается из леса. Белый вихрь клубится вокруг его трубы. Над дымящейся чашкой чая я наблюдаю, как он ходит туда и обратно, нагруженный поленьями. Ему повезло, говорю я себе, его тайна в полной сохранности. Я никому его не выдала. Я могла бы отправить его гнить в тюрьму или в психушку, но я этого не делаю. Ему повезло, что он имеет дело со мной. Он бы должен прийти целовать мне ноги.

Окрестные леса побелели. Я смотрю на небо, на цепь золотистых облаков, которые разлетаются и рассеиваются, по мере того как поднимается ветер. Смеркается. Я зову его закрыть мои ставни. Через несколько секунд молчания спрашиваю: «Вы оглохли?»

Мне приходится делать над собой усилие, чтобы увидеть другого, того, что прячется, того, что за ним. Усилие почти невозможное. Я уже готова спросить себя, не приснилось ли мне все это.

– А как нога? – спрашивает он, уже кинувшись, как в прошлый раз, к ближайшему окну, – но ветер пока еще не очень силен.

– Нога в порядке, – отвечаю я. – Спасибо. А как рука?

Он пожимает плечами, улыбаясь с видом фаталиста.

– Ничего страшного, – заверяет он меня, покрутив кистью, как марионетка.

Я иду следом от окна к окну через весь дом, и ни разу он не делает попытки приблизиться ко мне, а с лица его не сходит все то же жизнерадостное выражение, и ни разу мне не удается разглядеть другого, ни тени, ни промелька, хотя я ни на секунду не свожу с Патрика глаз.

Живет ли демон в человеке двадцать четыре часа в сутки или вселяется лишь на время? Я уже задавалась этим вопросом, когда думала об отце. Иногда склонялась к одному варианту, иногда к другому, всякий раз уверенная, что нашла правильный ответ.

Он хочет сбегать домой за банкой баклажанной икры, купленной в квартале Маре, – он один, Ребекка на пути в Компостелу[11] , – уверяя, что я язык проглочу. Я смотрю, как он выбегает за дверь в поднимающуюся бурю. Снег еще не пошел, но небо обложено. Луна окружена перламутровым сиянием. Я тем временем смешиваю два «Черных русских». Он возвращается бегом, его несут, как лист, порывы ветра, мотают то вправо, то влево, но он держит курс до моей двери, и я открываю, и он входит, окончательно запыхавшийся.

Я потрясена собственным поведением. Патрик и сам, похоже, не в состоянии понять, что происходит. Он стоит в прихожей, ошеломленный, улыбающийся – почти мучительной улыбкой, словно спрашивая, что не так, – и ждет моего сообщения о дальнейшем развитии событий. Я потрясена. Теперь моя очередь обнаружить, что есть другая Мишель.

– Посмотрим, что за икра, – говорю я, поворачиваясь.

Разумеется, речь не идет об ужине, о приглашении сесть за стол, как будто мы старые друзья, о том, чтобы разделитьтрапезу как ни в чем не бывало, но ведь это я позвала его. Я попросила его прийти. И, честно говоря, мне трудно в это поверить, так и хочется себя ущипнуть.

Я протягиваю ему бокал. Он протягивает мне тост. «Изумительно», – говорю я. В дымоходе уже завывает ветер.

Я еще немного помню ту пору, когда мы запросто принимали амфетамины, чтобы продержаться в сессию или в других испытаниях, и я испытываю в точности те же ощущения в эту самую минуту, электрический разряд пронзает меня с головы до ног, лицо опутано паутиной, ладони взмокли, во рту пересохло, мысли несутся вскачь.

– Ну что, – говорю я, – как вам?

Я даже не узнаю своего голоса. Он присел перед журнальным столиком, занимается тостами и, держа в руке последний, поднимает на меня глаза. Потом опускает голову и качает ею, всхлипнув, словно услышал хорошую шутку.